Верь мне - Елена Тодорова

Когда я выхожу из ванной, Лиза уже ждет меня с какао. Поставив чашку на тумбочку, она помогает мне забраться в постель и заботливо укрывает одеялом.

– Не волнуйся, я сейчас уйду. Еще чуть-чуть посмотрю на тебя, – шепчет сестра с влажными от слез глазами. – Родная моя… Пей скорее, – спохватившись, подает мне какао. – Пока не остыло…

– Спасибо.

В ответ на мою благодарность Лиза только кивает.

– Уверена, что хочешь, чтобы я ушла? – спрашивает, когда я делаю несколько глотков чудесного напитка. – Я могу лечь с тобой. Артем справится с Киром.

– Нет… Прости… Я правда хочу остаться одна.

– Понимаю.

Замолкает и тихо сидит, пока я не допиваю какао. А потом забирает чашку, желает мне сладких снов, гасит свет и выходит из комнаты.

А в моем сознании другой голос звучит.

«Сладких кошмаров, родная…»

Меня скручивает от боли. И я, свернувшись в комок, разражаюсь самыми отчаянными и безумно горькими рыданиями.

«Все закончилось… Все хорошо… Завтра будет легче… Главное, что он жив…» – убеждаю себя.

Но сию секунду эта мантра не работает. Я будто в огне. И это пламя никак не желает утихать. Долгое время в моей голове на замедленной перемотке крутятся события этого жуткого вечера. Я снова в них погружаюсь, увязаю, проживаю, трясусь от страха и в какой-то момент даже начинаю жалеть, что не позволила Лизе остаться.

Пока, наконец, не вырубаюсь.

Утро выдается не менее мрачным. Мне не хочется выползать из постели. Я так много страдала, что сейчас не понимаю: а в самом ли деле я выжила? Упорно сжимаю веки и пытаюсь продлить забытье, но быстро понимаю, что уснуть больше не получится.

Приходится вставать.

Я негодую из-за потерянного мобильного и невозможности связаться с Людмилой Владимировной, чтобы узнать, как прошла ночь в больнице. А потом вспоминаю о Владе… И эта утрата кажется мне такой ничтожной мелочью, что даже стыдно становится.

После душа я заставляю себя полностью собраться и, наконец, оставить прошлое там, где ему самое место. На такой глубине, которую невозможно достать.

Спустившись вниз, приветствую Чарушиных и заехавших к ним Даню с Мариной. Прошу у Лизы телефон, чтобы позвонить Анжеле Эдуардовне. Говорю ей, что у меня полный порядок. Расспрашиваю, как она сама, и не грустит ли Габриэль. Она меня успокаивает и даже присылает фото себя с питомцем.

Пока готовим с Лизой и Мариной завтрак, узнаю от Дани, что вчера состоялся арест всех, на кого так долго Саша собирал компромат, включая самого Владимира Машталера. Без предъявления обвинений остался лишь Игнатий Алексеевич. И то только потому, что его увезла с ранением «скорая». Но Тимофей Илларионович заверяет, что эта отсрочка его уже не спасет. Дело полностью готово для передачи в суд.

– Как Саша? – спрашиваю я у Дани, как только исчерпывается горящая тема карающего меча Фемиды.

– Отлично, – быстро отвечает он. И очень уж коротко уточняет: – Восстанавливается.

Я закусываю губы и киваю.

Уже позже, после завтрака, когда девчонки принимаются за уборку стола, а мне поручают присмотреть за племянником, Даня тихо делится со мной своими собственными размышлениями.

– Слушай, я понимаю, что обычному человеку это трудно даже вообразить, но, как мне кажется, гребаный рогатый принц стремается из-за того, что он вроде как в лежке сейчас. Думаю, он тупо стыдится и не хочет, чтобы ты видела его слабым. Хоть он сам оставил мои выводы без комментариев… – вздыхая, Шатохин тихо матерится. – Но я-то его знаю как облупленного. Другой причины просто быть не может. Он по-прежнему по уши в тебя. Зуб даю.

Я смущаюсь. Чувствуя, как загораются щеки, нелепо прячусь за малышом. Сердце, разгоняясь, едва не выбивает себе путь наружу.

– Эм… Меня не это волнует, Дань, – отражаю несколько рвано. – Я просто не хочу, чтобы он на меня сердился.

– Сердился? Не выдумывай, – отмахивается Шатохин с усмешкой.

Но это не добавляет мне ни спокойствия, ни уверенности.

Малыш начинает хныкать, и мы с Даней как-то одновременно принимаемся его отвлекать. Я подкидываю, а он строит смешные рожицы.

– Наконец-то можно будет покрестить Кирюшу, – произносит с улыбкой подошедшая к нам Лиза. – Вы же помните, что вы крестные?

Мы с Шатохиным переглядываемся и тоже улыбаемся.

– Конечно, – выдаем почти в унисон.

Но до крестин все же предстоит дожить. Сначала нас ждет ряд не самых радужных событий. Я хожу в больницу к Саше ежедневно, но каждый раз, когда я там появляюсь, любая из трех постовых медсестер, перехватывая мой полный робкой надежды взгляд, неловко опускает глаза, чтобы не смотреть мне в лицо, когда придется оповестить, что изменений в указаниях не было. Мне по-прежнему запрещено проходить в палату к Георгиеву.

Я стойко терплю подобное проявление его дурацкого царского характера. Но однажды не выдерживаю и передаю записку.

«Мне нет разницы, лежишь ты, сидишь в инвалидном кресле или ковыляешь на костылях! Я прихожу к тебе! Не давая мне возможности увидеть себя сейчас, ты проявляешь лишь свой чертов эгоизм! Это очень жестоко!»

Позже, когда эмоции утихают, я, конечно, жалею, что передала ему именно это послание. Ведь получается, что повела себя не лучше него. Вместо того, чтобы написать, как он для меня дорог, и как я ему благодарна за спасение, как счастлива, что все закончилось благополучно для него, пожелать здоровья и всего самого лучшего в этой жизни, попросить прощения и проститься, я повела себя словно капризный ребенок, опустившись до каких-то претензий и заострив внимание на своих чувствах, которые он имел право задеть.

Но сделанного, как мы уже знаем, не воротить. Приходится просто жить со всеми последствиями, чувством вины, тоской.

Я разрываюсь между необходимостью улетать в Париж к Анжеле Эдуардовне и потребностью увидеть Георгиева. Каждый день обещаю себе взять утром билет и каждый день откладываю. Все хожу в эту клинику, словно неприкаянная.

А потом…

Наступает день похорон Влады Машталер. Мне посещать их, конечно же, необязательно, но я считаю своим долгом проводить ее в последний путь. Да и ребята все идут, как бы кто к ней ни относился. Держимся вместе – Лиза, Артем, Даня, Марина, Бойка, Варя, Фильфиневич, Лия… И вдруг, к моему удивлению, на отпевании появляется Саша.

У меня обрывается и улетает куда-то в ноги сердце, когда он как ни в чем не бывало входит в церковь.

В строгом черном