Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

— А Морозов Илья тоже против государя зло замышлял?

— Замышлял! — врал холоп. — Он часто к боярину в дом являлся и разговоры разные о бесчинствах вел. Говорил, что царица, дескать, распутная, что не нашей она веры, что Темрюковичи все приказы позанимали. Раньше, при Анастасии, всюду Захарьины были, а теперь князья кабардинские.

— И много бояр к Воротынскому захаживало?

— Много! Ой, много, господин! — махал руками холоп, рьяно выторговывая себе свободу. — Почитай, половина Думы!

Слушая холопа, Малюта и сам начинал верить в большой заговор.

— Кто? Назови!

— Князья Черкасские, Трубецкие, Шереметевы, Хованские, Одоевские, — начинал загибать пальцы холоп. — Ничего не вру, вот тебе истинный крест, все как есть правду глагол, господин!

И, глядя в светлые глаза детины, верилось, что это именно так.

— Кто еще правду твою подтвердить может?

— А все! — махал руками боярский слуга. — У кого хоть в доме спроси, все мои слова подтвердят.

— Это мы еще спросим. А ты вот что… Ступай отсюда и за боярином своим приглядывай, если что дурное заприметишь, так сообщишь мне в Разбойный приказ.

— Как есть сообщу, Григорий Лукьянович! Теперь я за каждым его шагом смотреть буду! Никуда он от моего пригляда не спрячется, — кланялся Малюте перепуганный мужик, думая лишь о том, чтобы никогда более не бывать в Разбойном приказе. — Ой, благодарствую, господин, — бросился холоп в ноги избавителю, но Малюта только махнул рукой и прогнал его прочь.

Никита-палач как никто знал Малюту, и одна из любимых казней думного дворянина — это замуровывать в стены особенно нерадивых. Проходя мимо стен, где навечно обрели покой лихие люди, Никита рьяно крестился, выпрашивая прощения у усопших. Одно дело, когда тать сложит голову на плахе, и совсем иное, когда помирает человек без причастия.

Еще Малюта Скуратов любил приковывать свою жертву на пудовые цепи. Порой, бывало, отомкнет Никита камеру, а с угла на него в ветхом рубище скелет взирает.

Хитер на выдумки Григорий Лукьянович!

Малюта умел быть ласковым и льстивым. Никита не однажды имел случай убедиться в таланте перевоплощения Григория Скуратова, когда он подпаивал бояр в желании услышать напраслину на государя, а потом, с веселой улыбкой прижигал их растерзанные тела факелом.

Никита только почесывался, когда слышал, как думные чины городят на себя напраслину, сознаваясь кто в ворожбе, кто в лиходействе, а кто и в душегубстве.

Теперь Малюта Скуратов знал много. Бояре жили не только тем, что клали челобитную царю и ожидали воскресных пиров, каждый из них был князем на своем дворе, полной челяди и черными людьми, вот через них вельможи и сеяли смуту в городе, голосами нищих проклиная государя у соборов и на базарах.

Малюта слышал и о том, что зреет бунт против государя, а мамки и боярыни не дождутся, когда бесстыжую царицу можно будет взять за волосья и протащить по всей лестнице через Покойницкое крыльцо.

А тут еще Грязной с Вяземским нашептывают:

— Ты, Малюта, уж постарайся. Всю нечисть на свет Божий выволок! Государь тебе по гроб жизни благодарен будет, если заговор против него откроешь. В такое доверие попадешь, что и ближним боярам не снилось. Ангелом-хранителем для него сделаешься. И вообще ты нас держись, Григорий Лукьянович: мы тебя в обиду боярам не дадим! Они тебя пришлым считают и все чернью зовут, носы брезгливо воротят. Нам бы всем объединиться, — страстно шептал Грязной-Ильин, — вот тогда не было бы сильнее крепости, чем наша. Мы бы всех бояр за голенище затолкали. Ты измену лихую среди бояр ищи, а потом государю об этом скажешь, а мы ему подскажем, чтобы он орден свой создал, с помощью которого все лихоимство сподручнее стало бы выводить. Знаешь ли, Григорий Лукьянович, где самое лихоимство может прятаться?

— Где же?

— Среди князей, вот где! — заверил Грязной. — Афанасий Вяземский хоть и князь, однако сам того же мнения. Свою общину создать нам нужно, а Шуйских и Воротынских от царского трона подалее отринуть. И вот в этом ты нам поможешь. Чем большего лиха среди бояр отыщешь, тем наше дело вернее станет. Тогда мы с государем совсем рядом встанем.

Малюта Скуратов и вправду за сыск взялся серьезно. Уже через две недели он допросил слуг едва ли не всех бояр и искренне удивлялся неосторожности лучших людей, которые в присутствии дворовых и челяди могли поносить государя, называя его то приблудным, а то выблядком.

Словно забавляясь в какую-то игру, они старались переплюнуть один другого и искали для царя слово как можно более неприличное, в открытую винили его в содомит и душегубстве.

Удачливыми были и шептуны, которые наговорили про бояр такое, отчего менее именитый царский слуга уже давно бы почил на плахе: Иван Челяднин таскал из казны золотишко в горшках; Морозов Михаил продавал скот с Сытного двора, а Федор Шуйский позарился на царское белье, оставленное на просушке во дворе.

Теперь против каждого из бояр Малюта Скуратов имел ябеду с дюжинами свидетелей, и оставалось только выбрать день, чтобы доложить государю о службе бояр.

Но медлил Малюта, и было отчего! Думный дворянин начинал осознавать, что в его руках находится власть, которая будет сродни царской. Каждый из бояр имел грешок, а он, подобно усердному грибнику, терпеливо выискивал их и складывал в корзину. Да вот только урожай получался ядовитым — отведает его государь да издохнет!

Это была власть не только над боярами, но и самим царем, который рискнул перепоручить смекалистому слуге часть своего влияния. Иван Васильевич доверился Малюте Скуратову так же слепо, как младенец вверяет себя своим родителям.

Теперь Малюта мог все: стравить бояр, находясь при этом в стороне; примирить между собой враждующие роды и даже заставить государя согласиться с теми решениями, которые он обычно отвергал.

Как распорядиться этой властью, Малюта пока не представлял. Она была настолько тяжелой ношей, что могла похоронить под собой и не такого силача. Ее бы Вяземскому или Шуйскому, вот те заставили бы прыгать государя, как скомороха во время веселья.

Самый большой грех бояр заключался в том, что каждый из потомственных князей помнил уделы предков и, не таясь, говорил о том, что царь ему не указ, и еще неизвестно, кому на троне сиживать. Иван-то от младшей ветви Рюриковичей пошел! И рожей больно на Овчину-Оболенского похож. Государю следовало бы помнить старину — на городах должны князья сиживать, а не безродные дьяки.

Малюта и сам не знал, стоит ли все говорить государю. Может и не поверить. Господа-бояре не первый год самодержцу служат, не одно их поколение у московского стола сиживало. Как бы царский гнев против верного слуги не обернулся. Подумав, Малюта Скуратов решил положиться на Божью волю: если на Введение будет оттепель, тогда с челобитной к царю повременит.

Однако просинь удался.

Через молочную кашу облаков проглядывала синяя даль. Небо могло бы показаться речным отражением, если бы поверхность Яузы не была покрыта льдом, который уже был стоптан и наезжен настолько, что казалось, будто бы санному пути по крайней мере с десяток лет.

На Лубянке, куда уже целую неделю крестьяне свозили сани и дровни со всех окрестностей, шел санный торг. Сани были на загляденье, такие, что и садиться было жаль. Мастера украшали их рисунками, вырезали на поручнях фигурки и обивали низ теплым мехом.

Григорий жил на Лубянке — как раз напротив торга.

Проснулся он спозаранку, в самую темень, дохлебал щей, запил кваском и повелел вывести из стойла мерина, а тут и солнце появилось, да так распогодилось, что не выйти на улицу было грех. Светило заставляло подносить руку к глазам, слепило так, как не бывает и летом.

Григорий Лукьянович понурился по сторонам, потянулся разок, надвинул на самые уши папаху и повел мерина к торгу.

Сани выстраивали рядком, в длинные улицы. Здесь можно было встретить троичные сани, парные, особенно много было одиночных. Но все это было не то, что искал Григорий Лукьянович. Думному дворянину нужны были галицкие сани, которые всегда расписывались так красочно, что напоминали пасхальное яйцо. Однако больше было коломенских, ростовских, заприметил он даже владимирские, но вот галицких была только пара. Скуратов ходил вокруг них, как кот вокруг сала: трогал полозья, пробовал пальцами обитый мех, ковырял ногтем краску, но с деньгами расставаться не торопился. Можно было бы взять звенигородские, которые мало чем уступали знаменитым галицким саням — и расписаны не хуже, и полозья так заточены, что и летом можно разъезжать, — но в почете были не они. Не случайно все бояре и окольничие предпочитали разъезжать в галицких санях, которых они имели по нескольку пар для разных случаев: одни для охоты, другие чтобы на богомолье выехать, а вот самые нарядные — это к царю!