Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

Бродяги стояли, плотно прижавшись, видно, пытались сохранить последние остатки тепла.

— Согласны!

— Если вы согласны… Гришка! — позвал Циклоп своего верного раба. — Принимай в братию!

Гришка принес со двора огненный прут, на котором жаровней полыхал крошечный металлический цветок. Адамова голова — клеймо, которое отличало Тришкину братию от множества бродяг.

— Приступай, Гришенька.

Григорий терпеливо обходил раздетую братию и терпеливо прижигал каждому руки. Точно так дальновидный хозяин метит табун лошадей перед тем, как запереть в загоне. Когда очередь дошла до девки, Гордей неожиданно вскричал:

— Не трожь! Красота-то какая! Не порти клеймом девицу! Она при мне будет. По утрам сорочку подавать станет. Вместо клейма отвесь ей с пяток плетей. Да осторожно! Чтобы кожу на таком теле не сорвать, мне она без язв надобна.

Страсть к раздеванию у Циклопа Гордея была замечена давно. Поговаривали, что перед тем как прийти в монастырь, он долгое время ходил в хлыстах, где обязательное разнагишание сопровождалось непременным битием плетью по голым плечам, а девки, знавшие близко Гордея, говорили, что на теле разбойника сохранились следы былых ударов.

Ликование продолжалось всю ночь, а Гордей Циклоп в натопленной келье лихим жеребцом скакал по приглянувшейся девице.

Неделя прошла, как выехал государь, а о нем ни слуху ни духу. Сгинул среди лесов, утоп в непролазных болотах, и немым укором о давних обидах стоял посреди Москвы Красный Кремль, не охраняемый теперь никем. Сиротливым он был, потерянным.

Если кто и мог поравняться в величии с государем, так это Гордей Циклоп, который за последнюю неделю окреп настолько, что посмел ввалиться в темницы в окружении вооруженной братии и потребовал у перепуганных игуменов ключи от всех подвалов и ям.

Распахнулись врата монастырей, и на улицы Москвы выкарабкалась кандальная братия, и невеселый звон от тяжких цепей разошелся во все, даже самые глухие уголки Москвы.

Если раньше на каждых вратах столицы стояло до полусотни стрельцов, а после полуночи Москву обходил усиленный караул вооруженных отроков, то за последнюю неделю, кроме шатающихся бродяг, в полуночной Москве встретить было некого. Москва вымерла и не хотела просыпаться даже с рассветом.

На следующий день после государева отъезда на улицах Москвы было до смерти забито двое бояр, и теперь московские вельможи показывались на людях в сопровождении огромного числа стражи и своры злющих псов, которые по желанию хозяина могли растерзать всякого возроптавшего.

Через распахнутые настежь врата в столицу приходила чернь и уже размещалась не только на сторожевой башне, но заняла все подвалы и чердаки, наполнила несносным зловонием улицы.

Нетронутым оставался только Кремль, который гордо возвышался над Москвой среди всеобщего греха и блуда, и даже Гордей не осмеливался посягнуть на брошенное государем хозяйство.

Гришка, слуга и помощник великого татя, нашептывал Циклопу:

— Гордей Яковлевич, а может займешь дворцовые палаты, тогда государем на Москве сделаешься.

Эта грешная мысль не однажды посещала и самого татя, и он бы ни секунды не сомневался в своем самодержавном выборе, если бы имел хотя бы каплю княжеской крови. Но он был вор! И великокняжеская корона была отмерена не на его чело.

Гордей Яковлевич, опершись на силу, смог бы занять опустевшее кресло в Тронном зале, но он знал и то, что вряд ли сумеет продержаться в царях хотя бы год. Первым, кто не захочет увидеть великокняжеский венец на голове татя, будет духовенство, которое сумеет растревожить его нищенское воинство и наверняка отыщет в его ближайшем окружении надежных сподручных, а те уж постараются спровадить зарвавшегося наглеца в мир праотцев.

Куда проще быть невидимым государем, зная, что и рынки, и торговые лавки принадлежат только тебе, а каждый ростовщик в столице, каждый ремесленник с посадов кладет денежку в бездонный карман воровской братии.

Если кто и смог бы занять кресло отрекшегося самодержца, так это Яшка Хромой. Нахальства ему не занимать! Он даже ликом смахивает на Ивана Четвертого — взгляд пронзительный и вороватый, как будто сгребал о прилавка зазевавшегося купца кошель, набитый золотыми монетами.

Прошел слух, что уцелел Яков Хромец от карающей длани Циклопа и сейчас плачется о своих грехах где-то на границах Северной Руси. Что будто бы принял игуменство от братии и создал там такой же строгий порядок, каким когда-то славилась его воровская дружина. В это трудно было поверить, но, зная Яшку Хромого, Циклоп Гордей полагал, что так оно и есть.

Не испортил бы Яков своей статью осиротевший трон, а царский венец пошел бы к его косматой голове не меньше, чем к царевой, и украсил бы Якова Прохоровича точно так же, как Ивана Васильевича густая борода.

— Я и так хозяин, — резонно замечал Гордей Циклоп своему слуге, — мне царские палаты без надобности.

Но однажды Гордей не выдержал и в одну из беззвездных ночей прокрался на государев двор.

Дворец подавил его своим каменным великолепием. Все здесь было необычно, начиная от рундуков и лестниц до огромных светлиц с разрисованными стенами, и, гуляя по длинным коридорам царского двора со свечою в руке, Гордей не мог сдержать вздоха восхищения:

— Красота-то какая!

Вот сейчас он действительно чувствовал себя хозяином. Гордей был один на один со всем дворцом, и если кто и ответил на его вздох, так только эхо.

Гордей Яковлевич величаво ступал по толстым коврам. Его единственный глаз с жадностью разглядывал убранство комнат.

Привыкший к узенькой келье, разбойник терялся среди дворцового великолепия и скоро понял, что заплутался в коридорах и комнатах дворца. Все двери были настежь, только иной раз створки обиженно поскрипывали, словно жалились на судьбу. Еще неделю назад у каждой из них стояли стрельцы и распахивали перед именитыми гостями, а сейчас, забавы ради, баловался залетный ветерок. И вдруг Циклоп увидел то, ради чего он явился в царский дворец; в самом дальнем углу одной из комнат стоял царский трон. В том, что это был трон именно Ивана Васильевича, Циклоп не сомневался: восседавшего на нем царя приходилось видеть неоднократно — слуги ставили трон перед государем во время медвежьих забав; рынды несли его даже через весь город, вслед за государем, когда царь предпочитал идти на богомолье пешком. И сейчас заброшенной дорогой игрушкой трон стоял в самом углу.

Видать, царь и вправду отрекался от царствия всерьез, если не пожелал брать трон — один из символов самодержавного величия.

Трон стоял у самой стены, развернувшись спинкой к выходу, как будто кто-то, уходя, пнул его с досады.

Гордей Яковлевич приблизился к царскому месту. Тронул рукой подлокотники, и пальцы почувствовали ласку бархата. Сиденье было обито атласом, и, видно, царь чувствовал себя на мягкой обивке очень уютно.

Гордей развернул трон, который оказался очень тяжелым, и теперь он совсем не удивлялся, вспомнив, как трое дюжих отроков несли его на плечах, низко согнувшись под дубовой тяжестью. Некоторое время Гордей Циклоп рассматривал резьбу, выполненную с таким искусством, что казалось, достаточно окропить живой водой, чтобы двуглавый орел у самого изголовья воспарил к потолку, а фигурки апостолов приняли плоть.

Удобно, должно быть, было на троне государю. Отсюда не то что Москва — вся Русь видна!

Гордей осторожно опустился на царский трон.

Отсутствие Гордея Циклопа прошло незаметно для обитателей сторожевой башни, но сам тать уже возвращался иным. Словно надкусил самодержавного яблока, и сок его глубокой отравой просочился вовнутрь.

Гордей Циклоп хотел повелевать!

Мало теперь ему было Москвы. Всю Русь подавай с потрохами!

Следующего дня великий тать разослал во все концы Московии гонцов с посланиями: «Почитать и привечать детей братства. Исполнять волю Гордея Яковлевича, как если бы это был наказ самого царя. Встречать гонцов с хлебом и солью, как посланников Божьих, и честь им воздавать великую!»

Простившись с Москвой и помолившись напоследок в древних хороминах, в большие и малые города расходились сотоварищи Гордея Циклопа, которые должны были на окраинах создавать братства нищих, по могуществу не уступающие содружеству сторожевой башни.

При прощании каждого из них Циклоп Гордей вещал словесами:

— Создайте в городе братию по нашему образцу и подобию, сами же станете во главе и будете управлять ею по своему иномыслию.

Это были те самые десять монахов, с которыми когда-то Гордей завоевал Москву; теперь он окреп настолько, что мог позволить себе отпустить их в дальние края.

— Слушаемся, батюшка Гордей Яковлевич, — кланялись монахи.

— Будьте в этих городах строгими отцами и справедливыми судьями. Понапрасну не карайте и людей не обижайте. Крепите свою мошну и денег зазря не тратьте! И еще… вы должны слушать мой указ, как если бы он исходил от самого Бога. Сила наша в многолюдье и деньгах, а потому расширяйте свою братию и крепите казну. Деньги с вестовыми переправляйте в Москву в срок!