Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— А это удивительно, да, когда совершенно не знаешь собственного ребенка? — внезапно услышала я свой голос и только после этого поняла, что не сдержалась и говорю вслух, больше не пытаясь остаться незамеченной. — Что, Борис Антонович, привычно вам, уютно в своем выдуманном мирке? Даже когда Яр устал ломать перед вами комедию и черным по белому все написал, вы опять придумываете какие-то смешные отговорки! Ну, сколько же можно, в конце концов? Зачем вы все время заставляли его играть и притворяться? Вы хоть понимаете, как тяжело ему было?

Глядя, с какими оторопелыми лицами смотрят на меня не только отец Ярослава, но и Вадим, я только в сердцах махнула рукой. Да что я смогу доказать сейчас своими словами? Учитель часто называл Ярослава "облаком в штанах", намекая на его неприспособленность к жизни. Но настоящее облако в штанах стояло сейчас передо мной — великовозрастное, растерянно моргающее глазами, неспособное понять ничего из того, что не укладывалось в рамки его иллюзий — Борис Антонович.

Я не могла даже сказать, что он меня узнал. Видимо, мои слова стали для него еще более непереносимой ересью, нежели признание сына в последнем письме. И поэтому я продолжила, хотя уже и не надеялась достучаться к нему.

— Что, правда глаза колет? А на самом деле — как всегда спрятались за вашими спасительными фантазиями: "Этого не может быть!" "Его заставили!" Кто заставил, Борис Антонович? Кто? Да и зачем? Вы не пробовали задать себе эти простые вопросы? Наверное, все-таки не пробовали, потому что как же это так… Они же способны разрушить ваши воздушные замки, да? В них же так уютно прятаться от реального мира, спокойно и безопасно! И лживо! Малодушно и лживо! Вот на самом деле — по ком вы убиваетесь? По своим разрушенным иллюзиям? Да-да, именно по ним, а не по собственному сыну! А волнует вас только одно — чтобы Ярчик оказался нормальным, небольным, чтобы никто ничего не подумал, да? Из соседей? Или из ваших коллег?

— Алексия… — Вадим попытался прервать меня, успокаивающе дотрагиваясь к плечу рукой, но я лишь раздраженно отбросила ее.

Наконец-то из меня полились слова правды, которые кто-нибудь должен был сказать семье Ярослава. Он сам попытался, но его не поняли. Я должна была просто довести начатое до конца.

— Я, Борис Антонович, знаю Ярослава два года, а вы — вы знали его всю жизнь! Вернее, видели его рядом, но не знали! И для меня совсем не сюрприз, что он гей. И что у него был ВИЧ, для меня тоже не сюрприз, представляете? — я даже руками всплеснула, выражая крайнюю степень саркастичного удивления. — И что он всю прошлую осень прошатался по городу, неприкаянный и растерянный, не зная, куда идти со своими проблемами, но уж точно не в семью, которая сделает круглые удивленные глаза и скажет — этого не может быть! Он ночевал на вокзалах, понимаете? Ваш сын ночевал на вокзалах, только бы не идти домой! И всю эту аферу с "девушкой" и "женитьбой" придумал, чтобы вы не волновались, чтобы могли и дальше витать себе в облаках, пока он здесь, в реальном мире боролся со своими бедами! Сам-один, даже без надежды на вашу помощь! И вот вы сейчас стоите передо мной, весь такой несчастный и опять трусливо отворачиваетесь от настоящего Ярослава! Вам неприятно, некомфортно, стыдно за него? Да что ж у вас за любовь такая родительская?! Фальшивка это, а не любовь! Как и все ваши выдуманные замки — фальшивка!

Последние слова я прокричала уже, яростно вырываясь из рук Вадима, который, сначала пытался утихомирить меня успокаивающими жестами, а потом и вовсе, схватив в охапку, унес от греха подальше. От застывшего в удивлении, да так ничего и не понявшего Бориса Антоновича, от неправильной, ненастоящей могилы Ярослава, от людей-черных ворон, удивленно вскидывающих на нас глаза и неодобрительно покачивающих головами — какое неприличие, скандал на похоронах! Никакого уважения к горю родителей.

— Тихо-тихо, Алексия. Тихо! Успокойся. Не доводи ситуацию до абсурда, — успокаивающе зашептал мне на ухо Вадим, в то время как я, уткнувшись в его плечо, продолжала рыдать, повторяя сквозь слезы:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Ну как же так! Ну как же так можно?

— Они не слышат тебя! Пойми это! И прекрати. Прекрати бушевать, моя маленькая птичка. Я сам. Сам все сделаю. Помнишь, что я говорил — тебе не надо больше бороться. Положись на меня. Не думай ни о чем, просто отдыхай. Отдыхай, Алексия, тебе, черт побери, очень надо отдохнуть, иначе… Нет, даже думать об этом не хочу.

Обреченно кивая, я понимала, что он совершенно прав и все, что я могу сейчас делать — это смириться с ситуацией, больше не пытаясь никому ничего доказывать. Все равно, даже самым крепким лбом было не пробить каменную стену, которой отгородились от правды родители и родственники Ярослава.

Теперь я просто часами пролеживала в нашей опустевшей квартире, укутавшись в одеяло, несмотря на жаркую погоду и молча смотрела в одну точку на стене. Мое нынешнее состояние отличалось от той депрессии, из которой когда-то вытащил меня Вадим, только тем, что я действительно много спала и реагировала на голос учителя. Только на его голос и на него самого, потому что Вадим на какое-то время стал единственным звеном, связывавшим меня с миром — крепким, надежным, за которое я держалась, не боясь соскользнуть вниз.

Больше мне никого не хотелось видеть. Ни с кем не встречаться, никуда не ходить. Мне вполне было достаточно моей — теперь только моей — комнаты и Вадима, изредка отлучающегося по каким-то неотложным делам, но всякий раз быстро возвращавшегося и сообщавшего мне свежие новости.

Правда, они были не слишком радостные, но он, как всегда, предпочитал не скрывать правду. Трудные времена настали и для него тоже — Вадим терпел поражение за поражением. Неизвестно кому было с этим тяжелее смириться — то ли ему, привыкшему побеждать, то ли мне, считавшей его всесильным.

Словно растерянный, но не потерявший самообладания Атлант, он пытался в катастрофических условиях сохранить и удержать на своих плечах хотя бы важнейшие остатки уцелевшей реальности.

После того, как он с огромным опозданием узнал настоящую историю Ярослава и признал, что его позорнейшим образом почти полгода водили за нос два "сопливых второкурсника", он попытался разобраться в ситуации и восстановить хоть какой-то баланс справедливости. Для начала он хотел просто пообщаться с семейством Антоненко в спокойной атмосфере — то есть без меня, приходившей в ярость каждый раз, как только речь заходила о родителях Яра.

Я не могла понять, на что надеется учитель. Может быть, он собирался выведать информацию, которая хоть немного помогла бы ему в поисках того самого таинственного покровителя, который находясь под надежным прикрытием анонимности, до сих пор представлял опасность для многих таких же молодых и наивных парней. А может, просто рассказать Жанне Павловне и Борису Антоновичу о сыне с точки зрения человека, который видел его лучшие стороны, попытаться сделать так, чтобы семья приняла Яра хотя бы сейчас, после того, как он ушел от них навсегда.

И здесь его ожидал еще один сокрушительный удар. Семья Ярослава, как всегда вежливо и корректно, но предельно четко заявила о своем нежелании общаться, восприняв Вадима, как моего пособника и подельника. Мое же имя после сцены на похоронах все родственники и родители Яра не желали даже произносить вслух, посчитав, что я своими непристойными криками не только осквернила светлую память их сына, но и оболгала его, перед этим заморочив голову и заставив написать это дурацкое письмо.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

После того, как его попытки договориться о встрече по телефону закончились ничем, учитель, вскипев от такой приторной вежливости, прикрывавшей обыкновенную трусость, направился к ним домой — но и там перед ним была захлопнута дверь. Не выбить ее одним или двумя сильными ударами и проложить таким образом себе путь в квартиру ему помогла лишь мысль о том, что вечером нужно обязательно вернуться ко мне, для присмотра и контроля. А путь решения проблемы выбитой дверью попахивал неприятностями с милицией, понятное дело, легко разрешимыми, но Вадим боялся задержаться даже на один вечер. Не хватало еще, чтобы и я, оставшись без присмотра, натворила чего-нибудь непоправимого.