Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Я пойду к родителям. К моему приходу они уже уйдут на работу, а когда вернутся… Не думаю, что им приятно будет увидеть то, что они увидят, но за всю жизнь они так редко смотрели в лицо правде, что может и сейчас придумают какую-то сказочную отговорку. Например, решат, что им все это приснилось, а на самом деле я уехал в лагерь на очередные раскопки (эх, жаль мы с тобой так и не съездили никуда)

Ну да ничего! Не в этой, так в другой жизни. Или в моем личном раю, помнишь, я говорил — когда-нибудь ты придешь ко мне в гости, и мы отлично посидим, как раньше, поболтаем под вино.

Я буду ждать тебя там, так что, можно сказать, не прощаюсь надолго.

Ну все. Я пошел. Обнимаю тебя. Твой Ярослав.

Р.S. Только не вздумай ко мне торопиться! Живи! Живи полной жизнью! И впусти свою любовь, ты даже не представляешь, как будешь счастлива. Она так хочет войти и не решается. Впусти любовь, Лекс. Впусти ее."

На этом письмо закончилось. Да только я так ничего и не поняла.

Я смотрела на лист бумаги пришибленно, ничего не соображая, не делая никаких важных выводов, о которых говорил мне Ярослав. Я просто погружалась все глубже и глубже в какую-то прострацию, до полного отупения.

Где-то очень далеко, а на самом деле, прямо у меня над ухом, выругался Вадим. Еще и еще раз. Потом он все-таки вырвал письмо из моей руки, и я опять включилась в реальность.

Учитель стоял посреди комнаты, наклонившись вперед в неестественно напряженной позе, оперевшись одной рукой о стол, а другой — сжимая лист исписанной Ярославом бумаги. Внезапно из груди у него вырывалось не то рычание, не то стон, полный такого отчаяния и злости, что до меня мгновенно дошло — случилось непоправимое.

Несколько очень длинных секунд мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова.

— Скажи мне его… домашний номер, — произнес Вадим срывающимся голосом, которого я от него никогда не слышала до этого, — Теперь я сам. Сам позвоню.

Я автоматически выполнила его просьбу, следя глазами только за той рукой, которой он держал письмо Ярослава. Почему-то захотелось прямо сейчас вернуть это послание, которое было написано специально для меня, но всю важность которого я так и не поняла.

Мне не пришлось даже протягивать руки — Вадим, выходя из комнаты, сам отдал мне его обреченным жестом, который никак не вязался с его всегда уверенными манерами.

— Какой дурак. Какой же он дурак! — услышала я из коридора его голос, который вдруг перекрыл резкий и агрессивный звук удара, и еще один сдавленный стон, на этот раз в нем звучала только безысходность.

Выбежав из комнаты вслед за ним, я поняла, что Вадим саданул кулаком о двери ванной, так, что та слетела с верхней петли, безвольно колыхаясь на нижней, и в фанерном покрытии ее пошла глубокая трещина.

Он повторял мои приемы. Глушил боль внутри болью снаружи.

Вот только у меня сейчас отобрали способность полноценно чувствовать. Я была в глухом эмоциональном тупике и наблюдала за всем происходящим будто со стороны — как Вадим подходит к телефону, как медленно снимает трубку и набирает номер, который я продиктовала ему несколько минут назад.

Стоя рядом, я слышала его голос:

— Алло, здравствуйте. Квартира Антоненко? Говорит Вадим Третьяков, преподаватель Ярослава. Да… — длинная пауза, — Я знаю. Уже… знаю. Когда это случилось? — и снова пауза, — Да, я понял. Да. Послезавтра. Я все понял, — глухим голосом подытожил он. — Мы будем. До свидания. И… примите мои соболезнования.

— Вот и все. Мы нашли его, — положив трубку, он уперся лбом в стену и простоял так несколько минут. Потом резко развернулся и впился в мое лицо тяжелым, безжалостным взглядом. — Алексия. Ярослав вскрыл себе вены сегодня около десяти часов утра, в ванной, в своей квартире. Спасти его не удалось. Родители пришли домой и обнаружили тело только к вечеру. Они только что вернулись из морга — поэтому мы не могли к ним дозвониться. Похороны послезавтра, в час дня.

От будничного и ужасного слова "тело" мое отупение, дошедшее до состояния туго натянутой струны, лопнуло с пронзительным визгом. И, будто вторя ему, я закричала. Закричала так громко, что эхо моего голоса разнеслось по нашей опустевшей квартире, по всей округе, разлетелось по этажам и, наверное, разбудило кое-кого из соседей.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но меня больше не волновали какие-то глупые приличия. И крик мой был не просто воплем отчаяния и горя. Он адресовался Ярославу, моему лучшему другу, чье тело находилось сейчас в холодном морге, а душа — где-то на границе миров. Я хотела, чтобы он услышал меня даже там и понял одно: я не принимаю его выбор.

Не принимаю. И не приму. Не приму никогда.

Глава 13. Нереальность

Дальнейшие события, отложившиеся в моей памяти, напоминали скорее абсурдный фильм с претензией на драму, который я наполовину наблюдала со стороны, а наполовину нелепо участвовала сама. Чем дальше, тем сильнее странная фальшивость происходящего захватывала меня и, в конце концов, я снова свыклась с мыслью, что всего этого не может быть на самом деле. Только если полгода назад в грязном кафе после страшного признания Ярослава, я все же допускала возможность того, что кошмар творится наяву, то сейчас сомнений уже не было.

События последних дней не могут быть реальностью.

Ярослав не умер. Он не мог вот так просто, после дня, наполненного радостью и счастьем, уехать, не попрощавшись, буднично зайти в родительскую квартиру, предусмотрительно наполнить ванную теплой водой, взять в руки лезвие и выпустить из себя жизнь через открытые вены.

Каким-то странным образом Яр просто разыграл, провел всех нас, ведь это было так в его стиле, он всегда любил шокировать и удивлять. Поэтому реакция окружающих, их странное поведение меня поначалу возмущала.

Ну как они могли поверить ему? Ладно бы еще на эту удочку клюнули наивные Жанна Павловна и Борис Антонович — сын всегда обманывал и водил их за нос. Но когда я поняла, что даже Вадим повелся на этот фокус, то перестала относиться ко всему серьезно. Отдавая должное мастерству Ярослава и хитрости задуманной им уловки, я только таинственно улыбалась и представляла, как расскажу другу о том, что шантаж, с помощью которого учитель хотел заманить его назад, в ряды студентов, оказался блестяще отмщен. И мы вместе посмеемся над этим на нашей кухне за утренним кофе, совсем как раньше.

Вадим действительно поверил, что Ярослава больше нет, и я никак не могла убедить его в обратном. Сначала я пыталась доказать ему очевидные вещи с помощью неубедительных аргументов (зачем, вообще, аргументировать то, что и так ясно?) но, видя его странную реакцию, просто смирилась. Смирилась даже несмотря на то, что понимала, какую боль и муку приносит ему это вопиющее заблуждение.

Первое время Вадиму действительно было плохо, так плохо, что не получалось даже скрыть этого, хотя он всегда прекрасно владел собой. Он не мог сидеть, не мог стоять на одном месте, кажется, у него даже дрожали руки. Когда я вдруг осознала, что все происходящее — просто шутка, пусть жестокий, но хитро закрученный розыгрыш, и перестала биться в истерике, пытаясь расцарапать себе руки, колени и лицо, учитель отпустил меня, и долгое время молча смотрел перед собой невидящим взглядом.

Затем, чтобы собраться и не дать ситуации окончательно выйти из-под контроля, он решил действовать. Просто делать хоть что-то. Он насильно накормил меня ужином — ненастоящим и пресным, как и все вокруг, — после чего, переместившись в комнату, открыл шкаф и достал оттуда одежду Ярослава для того, чтобы передать родителям. Я, устроившись на кровати, наблюдала за этой бесполезной работой, хотела и в то же время боялась его остановить — ведь он так не любил, когда ему мешали. Но когда в общую стопку отправились любимые «счастливые» джинсы Ярослава, в которых он ходил на все экзамены, я запротестовала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Э-э, нет! Нет-нет, не делай этого! Это ему еще понадобится на пересдачах! Ты что, забыл, он же в универ с осени возвращается? Джинсы оставляем, они для экзаменов пригодятся.