Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

По тому, как резко, в паре сантиметров от открытой дверцы шкафа, замерла рука Вадима и сам он, не разворачиваясь ко мне, внезапно напрягся, я поняла, что все-таки поторопилась. Но не могла же я позволить отдать родителям самую любимую и везучую вещь Ярослава! В конце концов, они могли ее выбросить, и что я тогда скажу другу после его возвращения? Ах, прости, я побоялась открыть им правду? Это было бы непозволительное и позорное малодушие, а Яр всегда презирал трусость и насмехался над ней.

— Алексия. А давай-ка ты лучше поспишь, — услышала я голос Вадима, совершенно не сердитый, а тихий и успокаивающий. — Черт с ними, с этими сборами. Завтра все сделаю. Давай-давай. Как там говорится, руки под щеку, глаза закрывай, спи-засыпай. Ты, главное, сейчас не думай. Вообще ни о чем не думай, просто спи. Я буду здесь, можешь ничего не бояться. Я никуда не уйду.

— А я и не боюсь. Ведь ничего страшного не случилось. Ты скоро сам все поймешь, — поудобнее укутываясь в легкое покрывало и чувствуя, как мне, будто по мановению волшебной палочки, хочется спать, попыталась успокоить его я.

Но мои слова опять вызвали совсем не радостную реакцию, хоть Вадим и пытался не выдать своих истинных чувств.

Присев на краешек моей кровати, он не сказал больше ни слова, только задумчиво обхватил руками голову в попытке найти пути выхода из того извилистого туманного лабиринта, в который я его втянула и где заблудилась сама.

Да, Вадиму было нипочем бросить вызов любой неразрешимой проблеме, сцепиться с каким угодно противником, но самым главным его оружием всегда оставался трезвый рассудок, а обязательным условием битвы — твердая земля под ногами. Сейчас же ему предстояло сражаться будто в зазеркалье, неизвестно с чем, в атмосфере иллюзий и миражей. И он чувствовал, как контроль над происходящим, уверенность в собственных силах постепенно теряется, тает, рассыпается как песок сквозь пальцы.

Может, Вадим и отлучался куда-нибудь или ложился подремать хотя бы на несколько часов, но проснувшись, я нашла его в той же позе — устало согнутая сильная спина, руки, крепко сжимающие лоб и хмурый взгляд, которым он смотрел прямо перед собой, не мигая.

Мое сердце разрывалась от этой страшной, неправильной картины и, в то же время, я не могла понять — ну почему он не хочет принять очевидное? Почему поверил словам Ярослава? Того самого Ярослава, который, весело подмигивая, призывал смотреть на вещи проще и не загонять себя в ловушки стереотипов?

Я попробовала объяснить Вадиму все еще раз — что мы просто жертвы розыгрыша, что не надо грустить и расстраиваться, ведь Яр терпеть не мог уныние и затеял все это только для того, чтобы мы посмеялись, а не страдали и оплакивали его, будто он по-настоящему умер. Но эффект мои слова вызвали прямо противоположный ожидаемому.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вадим очень разозлился, прямо таки рассвирепел. Едва сохраняя остатки самоконтроля, он схватил меня за плечи, и я почувствовал его пальцы, впивающиеся в кожу, обжигающие, как языки пламени, пробирающие до костей, причиняющие боль и безжалостно разрушающие мое спасительное оцепенение. Он задал прямой, в лоб вопрос — понимаю ли я, что происходит? Что Ярослава больше нет? Да, с этим тяжело смириться и никто не требует, чтобы я моментально свыклась с этой ужасной новостью, но нужно хотя бы попытаться принять этот факт. Как страшную правду. Как испытание, которое надо пройти. Нельзя отрицать реальность, какой бы жестокой она ни была.

Произнося эти слова, он смотрел на меня глазами, в которых сверкала такая пронизывающая, тревожная ярость, что во мне даже зародилось мимолетное подозрение, что все это правда и Яр…

Но нет. Глупое наваждение продолжалось секунду, не более, и я не без усилий убирая его руки со своих плеч, резко отстранилась, отвернулась, чтобы не поддаваться этому странному гипнозу, а потом и вовсе нырнула назад под одеяло.

Так, укрывшись с головой, я и пролежала до самого вечера.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мне по-прежнему было обидно из-за своих бесполезных попыток донести очевидное, но я больше не пыталась никому ничего доказать. Если Вадим хочет заблуждаться — пусть заблуждается. Пока он сам не пожелает понять и принять правду, никто не сможет ему помочь.

Переубедить меня не смогла даже похоронная церемония, на которую Вадим потащил меня после недолгих колебаний и сомнений в необходимости этого шага.

— Нет, ты должна убедиться. Не знаю, одобрят ли мои действия психологи и психиатры… Но ты должна увидеть все своими глазами. Чем раньше с этим покончить — тем лучше! — говорил он скорее себе самому, сводя меня по ступенькам и сжав руку чуть выше локтя с такой силой, что на моей коже снова оставались синяки-отметины, будто дополнительные слова убеждения, к которым я все равно не желала прислушиваться.

Я не спорила с ним. Я вообще больше не желала ни с кем спорить, окончательно замкнувшись в себе и не произнося больше ни слова для объяснения своего поведения. Я даже была готова поехать и фальшиво попрощаться с Ярославом, принять участие в этих наигранных похоронах.

Конечно, будь смерть Яра правдой, я не смогла бы спокойно присутствовать на церемонии погребения. Не смогла бы тихо стоять в большой толпе испуганно шепчущихся людей, похожих на больших черных ворон в своих траурных одеждах. Это были его невесть откуда возникшие родственники, все те люди, которым он не был интересен при жизни, которые не хотели и не знали его проблем и радостей, сомнений и мечтаний, его настоящего. Зато сейчас они слетелись, скорбно кивая головами и воровато оглядываясь вокруг, будто бы стыдясь происходящего, а из уст в уста передавалось страшное и стыдное слово — самоубийство. Такой умный и хороший мальчик убил себя. Вскрыл себе вены. Залил всю ванную кровью. А, говорят, он еще и чем-то болел. Наверное, это еще и заразно. Какой позор для приличной семьи.

Я не смогла бы, не проронив ни единой слезы, рассмотреть, наконец, деда и бабку Ярослава, тех самых, которые все время интересовались, когда же их внук станет нормальным человеком. Это были уже не люди, а тени, но даже они выглядели живыми в сравнении с родителями Яра.

Жанну Павловну и Бориса Антоновича я просто не узнала. Пройдя в шаге от меня, они продолжали автоматически принимать соболезнования, не видя никого вокруг, а взгляды их лихорадочно блестящих воспаленных глаз были прикованы к одной точке, в которую я избегала смотреть — ибо это было уже слишком.

Видимо Яр в своем желании встряхнуть нас немного перестарался и не подумал обо всех последствиях, потому что шутка начина выходить за границы допустимого. Его семья, подойдя к организации похорон со всей серьезностью, соблюла все необходимые традиции — и прямо перед подъездом, ближе ко входу в ту самую арку, где мы когда-то столкнулись, стояло нечто большое, уродливое, черное и пугающее.

Гроб. К которому я не подошла бы даже под угрозой пистолета, даже если бы меня пытали раскаленными щипцами. Потому что игра игрой, но с такими вещами шутить уже не следовало.

Хотя… Я ведь была единственным человеком, понимавшим фарс и фальшь этих похорон. Все остальные верили в то, что видят, с их точки зрения все происходило чинно и скорбно, в то время как мне едва удавалось сдерживать дрожь отвращения от этого плохо разыгранного спектакля.

— Ты видишь это? — совсем рядом я услышала охрипший от волнения голос Вадима. — Ты понимаешь, что происходит? Это похороны Ярослава, Алексия. Через несколько минут все уедут на кладбище. Там будет его могила. Его тело закопают в землю. Он совсем уйдет от нас, понимаешь?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Еще вчера эти слова больно задели бы меня. Уж кто-кто, а Вадим… Я уже привыкла считать его самым умным и самым сильным человеком в мире, но, как оказалось, и он не застрахован от ошибок. От ошибок и от слабостей.

Вадим не всесилен. Он всего лишь человек. Я чувствовала, что пришло время научиться принимать его растерянным, запутавшимся, заблуждающимся. Принимать и поддерживать. Как он всегда понимал и поддерживал меня.