Ужасы: Последний пир Арлекина - Рэмси Кэмпбелл

— О да, сэр.

Младенец спрятал голову в огромный воротник и засеменил неровной походкой спать.

Майкл предпринял долгий, беспорядочный послеполуночный обход этажей «Морской арфы», чтобы получить предварительное впечатление о гостинице. Он отнюдь не возражал против работы по ночам. Обычно он и так не засыпал до трех или четырех часов утра. Никаких особых причин для бессонницы у него не было — просто его разум не сразу был готов ко сну. И у него не было жены или детей, которым он досаждал бы своей бессонницей.

Стены вестибюлей и фойе «Морской арфы» были заполнены произведениями искусства. Он насчитал изрядное количество картин британских художников в стиле немецкого романтизма. Майкл имел некоторое представление об изобразительном искусстве, но понимал, что ему придется пригласить кого-то еще для надлежащего определения стоимости произведений: Рейнольдса из Бостона или, возможно, Дж. П. Джейкобса из Провиденса, хотя Джейкобс частенько бывал несколько более оптимистичным в своих оценках, чем следовало бы, на взгляд Майкла. А Монтгомери захочет умеренной оценки, и чем скромнее она будет, тем лучше. Так что, наверное, придется звать Рейнольдса. Для Рейнольдса это будет настоящий праздник: наверняка он обрадуется оригинальным рисункам и превосходным гравюрам Ретча. А еще его ждут славные небольшие скульптуры, которые, в этом нет сомнений, Рейнольдс сможет атрибутировать, — если, конечно, они того стоят. Статуэтки выглядели вполне симпатично, но Майкл в них не слишком разбирался. Темы, похоже, самые что ни на есть классические: Венера и Купидон, Венера и Меркурий, смерть Леандра. И несколько маленьких фигурок детей. Купидоны, несомненно. Но лица такие истертые. Без всякого выражения, словно их долго держали под водой.

Вдоль одного участка стены этих маленьких, почти лишенных характерных черт скульптур, водруженных на пьедесталы или расположенных в нишах, было так много, что Майкл поневоле остановился и задумался. Для чего они все здесь? Он никак не мог понять, что означают эти поврежденные статуэтки нездорового цвета. Нездорового — в буквальном смысле, подумал он, ведь камень был желтовато-белый, как болезненная плоть, плоть, которую долго держали в полувлажном, полусухом состоянии. Даже отвернувшись, он ощущал, что скульптуры возмущенно требуют его внимания, плавая в зоне его периферийного зрения — как деформированные эмбрионы.

Дверь комнаты 312 отворилась со скрипом. Майкл пошарил рукой по пыльной стене в поисках выключателя и, включив наконец свет, обнаружил, что пыль гроздьями свисает с потолка и с антикварной мебели, которой почти доверху заставлена комната, покрывая зеркало, а оно, в свою очередь, выглядит так, будто его окунули в коричневую смазку. Очевидно, Монтгомери переместил сюда мебель довольно давно. Почему же ему понадобилось столько времени, чтобы решиться наконец пригласить оценщика? А может, дело было в том, чтобы найти подходящего оценщика. Эта мысль заставила его покинуть прохладу холла и зайти в комнату, какой бы сумрачной и пыльной она ни была. Стук закрывшейся двери приглушил толстый слой пыли на косяке. Майкл извлек из кармана пиджака маленький диктофон.

Значительная часть мебели в комнате была старше самого отеля, ее можно датировать концом восемнадцатого — началом девятнадцатого века. Эти предметы, несомненно, куплены кем-то из прежних управляющих как коллекционные вещи. По большей части это кресла и стулья: кресла красного дерева с высокой спинкой и подголовником в стиле чиппендейл, кресла в стиле Марты Вашингтон, стулья в стиле поздний шератон и несколько кресел и стульев в стиле королевы Анны. Однако по качеству они различались существенно. Большинство стульев шератон слишком тяжелы, с довольно грубой резьбой на центральной пластине, правда, один из них выделялся великолепно вырезанным орлом с распростертыми крыльями и изящными линиями ножек, он стоил раз в десять дороже, чем остальные. Кресла чиппендейл, все как одно, слишком приземисты, а их спинки — чересчур вертикальны. Вид большинства кресел в стиле Марты Вашингтон портили бесформенные подлокотники или слишком короткие ножки, сиденья зачастую чересчур тяжелы по отношению к верхней части кресел, но и среди них есть два истинных шедевра: превосходные подлокотники, изящные верхушки, великолепные пропорции.

Некоторые кресла фактически испорчены любительскими попытками реставрации: грубо украшенные подлокотники, неудачно подобранные при замене детали, укороченные ножки, придающие креслу неуклюжее положение. И еще кое-что странное в одном из переделанных кресел. Майкл включил свой диктофон: «К верхушке кресла добавлен металлический стержень с прикрепленными к нему кожаными ремнями. — Он протер кожу и наклонился, чтобы рассмотреть получше. — Кажется, это ремешок для подбородка. Другой ремень пошире прикреплен к сиденью. Я бы сказал, вроде ремня безопасности, но сделано неважно. Он слишком тугой, даже для ребенка».

Майкл постепенно пробирался по комнате, не пытаясь описать все подряд, но стараясь составить общее представление об этих вещах, выделяя все самое примечательное: «Английские напольные часы в черном лакированном корпусе, украшенном цветными портретами Георга Третьего и Джорджа Вашингтона. Идеально подходящие друг к другу высокий комод и туалетный столик на низких ножках с ящиками, ножки гнутые. Высокий комод начала восемнадцатого века. Испорчен, потому что одна из ножек в виде перевернутых чашек была утрачена и в какой-то момент заменена ножкой в виде трубы. Очень красивый индийский стул с фламандскими завитками и ножками…»

Он остановился, обнаружив, что перед ним — окно. С залива приполз тяжелый туман, который поднимался над деревьями, словно пышущая паром серая грязь, и теперь заполнял двор, чтобы окружить и изолировать «Морскую арфу». Весьма подходящая погода для такой работы, требующей полной погруженности и уединения. В этот вечер, накануне его одинокого обеда в честь Дня благодарения. Лишь совсем недавно Майклу вдруг пришло в голову, что антикварные вещи, которые он столь высоко ценил, не имеют никакого практического применения. Все эти фамильные ценности, семейные портреты и памятные реликвии. Созданные для того, чтобы ими пользовались в семье, чтобы отцы и матери передавали их по наследству детям и внукам. А он — из тех, кому некуда пойти в День благодарения. Как живая рыбка, запертая в аквариуме. Одержим мыслями о матерях и отцах, бабушках и дедушках, поколениях предков, которых — насколько ему известно — никогда и не было на свете.

Ему некуда приткнуться. Он навсегда — безродный мальчишка, который не может устроиться в жизни.

Майкл опустился на четвереньки и стал рыться в вековой пыли, подобно лесному кабану. Он все еще строил из себя профессионала. Разглядывал кусочки патины, признаки ветшания, следы от инструментов. Его пальцы нежно ощупывали древесные волокна в поисках следов, оставленных рубанком. Он ползал вокруг предметов мебели и под ними, выясняя детали их конструкций. Он непрестанно производил измерения, оценивая пропорции и размеры. «Диван в стиле Людовика Пятнадцатого с центральным украшением — резными фруктами и цветами с растительным орнаментом», — говорил он нараспев в диктофон, прижимаясь к нему губами, как певец, объясняющийся в любви своему микрофону.

Но на самом деле он — чумазый четырех- или пятилетний мальчишка, который прячется в лесу из мебельных ножек и обивки. Иногда он проверял какое-нибудь кресло или диван, садился так, как его учили садиться, сидел, как сидят взрослые на неудобной мебели, которая корежит спину, искривляет ноги и изменяет все тело, пока оно не приспособится к сиденью, и нет ничего важнее, чем приспособиться к нему, как бы ни было больно. «Кресло филадельфийского ореха, середина восемнадцатого века, со сквозной спинкой и декоративным украшением в виде орнамента». Болезненно-желтые скособоченные дети с безликими головками привязывали сами себя к креслам вокруг него, стараясь сидеть как подобает, приятно улыбаясь, чтобы приехавшие взрослые выбрали именно их. «Три викторианских стула во французском стиле Людовика Пятнадцатого, с цветочно-фруктовыми узорами, черный орех». Заплаканные дети, с огромными, больше чем рты, главами, все плотнее и плотнее прижимались к стеклу. «Кресло работы Белтера с изогнутой спинкой и центральной панелью, обитой тканью и увенчанной резной верхушкой с лиственно-фруктово-цветочным орнаментом».

Майкл внимательно осмотрел нижнюю часть стены. На плинтусе чем-то острым выцарапаны буквы. Возможно, карманным ножиком. А может, ногтем, чрезмерно отросшим. «В. И.» Он представил себе малыша, который стоит на коленках и царапает плинтус сломанным и окровавленным ноготочком. «В.И.К.Т.О.Р.», — буквально молил плинтус.

На следующее утро он проснулся после череды странных снов, которых не помнил, в жестком кресле с ремнями, потрескавшийся ремешок для подбородка гладил его по щеке, словно иссохшая рука возлюбленной.