Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей - Ричард Бокэм

Аутентичное или псевдоэпиграфическое?

Второй вопрос, который мы до сих пор откладывали: справедливо ли заявление Евангелия о том, что его автор — Любимый Ученик?[1030] В самом ли деле этот человек написал Евангелие — или его написал от имени Любимого Ученика кто–то другой, быть может, полностью выдумав фигуру Любимого Ученика, чтобы скрыть свое авторство?[1031] Ответить на этот вопрос нелегко. До сих пор все наши аргументы указывали лишь на то, что Любимый Ученик изображается в Евангелии как его автор и основной свидетель, что Евангелие делает историографическое утверждение о его присутствии на месте событий и богословское утверждение о его способности понять глубинный смысл происшедшего. Но так ли было на самом деле — совсем иной вопрос. Лживые притязания на свидетельство, призванные подкрепить утверждения историка, в античной историографии, без сомнения, встречались. Иные из–за этого даже всех историков считали лжецами — но это мнение опровергали более добросовестные историки и такие критики, как Лукиан, который стремился защитить серьезную историю, отделив ее от литературных упражнений тех историков, которые риторические приемы убеждения читателей ставили выше исторической истины[1032]. Как же определить положение Евангелия от Иоанна в координатах (говоря словами Самуэля Бирскога) «оси литературы и оси реальности»[1033]?

Отчасти решение этого вопроса может зависеть от того, считаем ли мы содержание Евангелия исторически достоверным согласно принципам историографии того времени. Однако есть один очень сильный аргумент в пользу аутентичности авторства Евангелия, к которому мы можем обратиться лишь сейчас, на финальной стадии нашего рассуждения. Если, как мы показали в предыдущем разделе, Любимый Ученик изображается в Евангелии как фигура малоизвестная, не присутствующая в других евангельских традициях, от которой не ждут притязаний на значительное свидетельство событий евангельской истории, как человек, которому приходится постепенно и искусно завоевывать себе место в сознании читателя и создавать доверие к себе, так что лишь в самом конце Евангелия он позволяет себе открыть свое авторство — спрашивается, с какой стати псевдоэпиграфический автор выбрал такого человека себе в псевдонимы? Почему, как авторы других псевдоэпиграфических евангелий, не приписал свой труд какомулибо хорошо известному ученику — Филиппу, Петру или Фоме? К чему так затруднять себе задачу? Более того: если автор хотел придать своей книге «рекомендацию» самого Иисуса — почему было не сделать это прямо и открыто, а не с помощью сложного и изобретательного истолкования туманного речения, которое, на первый взгляд, не имеет к книге никакого отношения (21:22–24)? Для реального ученика, задавшегося дерзкой целью принести свидетельство, в некоторых отношениях превосходящее свидетельство Петра, то сочетание скромности и дерзости, которое мы видим в евангельском изображении Любимого Ученика — великолепная стратегия. Но трудно поверить, что псевдоэпиграфический автор стал бы изобретать персонаж, притязания которого на свидетельство требуют таких ухищрений.

Свидетель как историк

По крайней мере в одном отношении Евангелие от Иоанна походит на образцы античной историографии больше, чем синоптические Евангелия. Все ученые, независимо от их мнений касательно редакторской работы евангелистов–синоптиков и исторической достоверности Евангелия от Иоанна, согласны, что последнее представляет собой намного более пространную и подробную версию истории Иисуса. Авторы синоптических Евангелий соединяют сведения своих источников в единое целое и обрабатывают таким образом, чтобы создать из них жизнеописание (bios) Иисуса; однако их текст остается близок к тому, как очевидцы рассказывали свои истории и передавали речения Иисуса. Их Евангелия представляют собой сборники таких историй и изречений — разумеется, специально отобранные, составленные, отредактированные и адаптированные, однако почти лишенные самостоятельных интерпретативных комментариев и дополнений. Форма и характер источников сохраняется у синоптиков в гораздо большей степени, чем у большинства греко–римских историков. Последние, как правило, создавали на основе своих источников связное литературное повествование с ярко выраженным элементом собственного отношения историка к описываемым событиям и собственного истолкования этих событий[1034]. Поэтому, например, Евангелие от Марка представлялось Папию не законченным историческим сочинением, а заметками историка, который записал информацию очевидца (в данном случае Петра), однако не оформил ее в связное литературное повествование. В случае Марка, как мы видели, Папий одобрял такой подход, поскольку сам Марк очевидцем не был и не имел возможности написать полноценную историю Иисуса (см. главу 9).

При этом Папий имел в виду, прежде всего (хотя и не только) хронологический порядок событий, и мы предположили, что он ставил выше в этом отношении Евангелие от Иоанна, большая хронологическая точность которого была связана, по его мнению, с тем, что это Евангелие написал очевидец. Однако противопоставление Марка (и синоптиков в целом) и Иоанна не исчерпывается хронологией. Более тщательный отбор событий, более связное повествование с более ярко выраженным сюжетом, развернутые монологи и диалоги — все эти отличительные черты Евангелия от Иоанна, в сравнении с синоптиками, предоставляют автору возможность дать более полную интерпретацию Иисуса и его истории таким же образом, как сходные черты греко–римских исторических трудов позволяли историкам выразить собственное понимание описываемых событий и превращали их труды в нечто большее, чем просто собрания рассказов очевидцев. Однако в случае Евангелия от Иоанна такие черты связаны с тем, что оно полностью основано на свидетельстве очевидца–автора. В этом случае весь историографический процесс — восприятие событий очевидцем и участником, опрос других очевидцев, редакторская и писательская работа, ведущая к созданию связного и риторически убедительного повествования, — был проведен одним очевидцем, чья интерпретация событий, разумеется, играла роль на каждой стадии, так сказать, накапливаясь, так что оконченное Евангелие явило высочайшую степень рефлексии и интерпретации. В контексте, где наиболее высоко ценимой формой свидетельства об Иисусе были прямые сообщения очевидцев, такая степень интерпретации оправдана тем, что перед нами — свидетельство очевидца. В случае других Евангелий важно отметить, что форма свидетельства очевидцев в Евангелиях сохранена. Более рефлексивное и интерпретативное Евангелие от Иоанна, однако, не противостоит принципу свидетельства — оно представляет собой изложение понимания одним из очевидцев того, что он и другие очевидцы видели. Авторская интерпретация освящена тем, что сам автор — свидетель. Таким образом, хотя ученые часто полагают, что это Евангелие не могло быть написано очевидцем, поскольку в нем, в отличие от синоптических, речения и деяния Иисуса активно интерпретируются — на самом деле такая высокая степень интерпретативности связана именно с тем, что это Евангелие, единственное из канонических, подписано именем свидетеля.

Заключение

Во всех четырех Евангелиях история Иисуса представлена исключительно в форме свидетельства — свидетельства участников событий, уверовавших в ответ на самооткровение Бога, произошедшее во время этих событий. Факт и его интерпретация в свидетельстве нерасторжимы: так же в свидетельствах неотделимы друг от друга эмпирическое видение и духовное восприятие. Если в данной истории в самом деле произошло самооткровение Бога, то сообщения какого–либо незаинтересованного наблюдателя не приблизили бы нас к истине, а удалили бы от нее. Сочетание историографической и богословской концепций свидетельства в Евангелии от Иоанна вполне отвечает исторической уникальности его предмета: как цепь исторических событий, он требует историографического подхода, как самооткровение Бога — чтобы его свидетели говорили о Боге. В этом Евангелии перед нами — уникальное свидетельство ученика, связанного с Иисусом и с событиями его истории особым, отличительным образом. Его взгляд не из тех кругов, из которых произошли другие евангельские традиции; это точка зрения человека, для которого пережитый опыт стал экзистенциальным и определил собою всю его жизнь. Такое свидетельство уникально и по своему происхождению, и по рефлексивной зрелости, и истина, содержащаяся в нем, неотделима от этой уникальности. В любом свидетельстве, даже в зале суда, есть уровень, на котором проверка становится невозможной, и все, что может сделать свидетель в доказательство правоты своих слов — сказать: «Свидетельствую о сем, и слово мое истинно».