Есенин - Виталий Безруков

— Красотища! — сказал Хлысталов, вылезая из машины.

— Как заказывали! — хвастливо улыбнулся Велинов.

— Озеро тоже вашего ведомства? — шутливо поинтересовался Хлысталов.

— Не исключено-о-о! — промурлыкал тот в ответ.

Разбили палатку, лодку накачали, снасти достали, стали рыбачить. Хлысталов с берега, а Велинов на середку поплыл на лодке. Клев с берега был неважный, и Хлысталов все поглядывал на Велинова, который что-то то и дело таскал из воды. Вечерняя заря сошла быстро. Клев совсем прекратился. Велинов подгреб к берегу и вытащил полный садок рыбы.

— Видал? Во как надо! Уху будем варить? — спросил он Хлысталова.

— Я, честно, не хочу есть! Только чаю!

— Тогда я рыбу в воде оставлю! — Велинов привязал садок к лодке и опустил его в воду. Когда Хлысталов развел костер и подвесил над ним чайник с водой, Велинов вынул из джипа две небольшие ковровые дорожки и бросил у костра. — Присаживайся, Эдик!

«Когда же ты начнешь свой разговор?» — думал про себя Хлысталов, но Велинов все молчал.

— Ты какой пьешь? Я — «Липтон»… очень удобно! Использовал и выбросил.

— «Липтон» так «Липтон», лишь бы настоящий, да покрепче!

— Так что, тебе два пакетика?

— Два, — поднялся Хлысталов, увидев, что чайник закипел.

— Прихвати чем-нибудь!

Они разлили кипяток по кружкам. Хлысталов, прихлебывая чай и задумчиво глядя на прыгающие языки пламени, прочел вслух:

Еще одно дурное делоЗапрячет в память Петербург.Там пуля в Пушкина летела,Там Блоку насмерть сжало грудь.

— Чьи это? — спросил Велинов, осторожно дуя в кружку.

— Была такая поэтесса, Звягинцева, Верой, кажется, звали. Она в январе двадцать шестого года это написала…

— Тебе впору в литературоведы переходить, диссертацию писать! — хихикнул Велинов.

— Литературоведы в штатском — это ваша епархия… Ах, если бы вы дали мне серьезно поработать в ваших архивах! Если бы! Ведь это политическое убийство, Леша, политическое! — с болью вырвалось у Хлысталова.

— А может, политическое, но все-таки самоубийство, а?

Хлысталов удивленно поглядел на друга.

— Это что-то новенькое!

— Не самоубийство больного, спившегося в момент душевной депрессии поэта, как до сих пор трактуют, а самоубийство как протест против политики большевиков? Не перебивай! По-моему, логично! Партией был объявлен поход против кулачества как класса, и Есенин, как «крестьянский» поэт, покончил с собой в знак протеста!

Пока Велинов излагал свою новейшую версию, Хлысталов думал: «К чему ты все это говоришь, генерал? Вызвать меня на дискуссию хочешь? Выведать, что у меня? Какие козыри? Нет, Леша, друг ты мой, ничего ты от меня не узнаешь! А дискутировать… давай подискутируем. Логику мы тоже проходили».

— Какое самоубийство, — засмеялся Хлысталов, — если Есенин был лично знаком с Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Луначарским, Дзержинским! Киров и Фрунзе ему покровительствовали! Есть косвенные свидетельства его встречи со Сталиным! Есенина затянули в «высшую политику», он попал между правыми и левыми. Почитай записки секретаря Сталина!

— Бажанова? — спросил Велинов. Хлысталов кивнул:

— На четырнадцатом съезде произошел государственный переворот, ни больше ни меньше!

При слове «переворот» Велинов вздрогнул и инстинктивно оглянулся вокруг, но Хлысталов не придал этому значения, однако про себя все-таки отметил: «Чем-то другим занята твоя голова, генерал! Говоришь одно, а думаешь другое!»

— Сталин не только отстранил от центральной власти еврейских лидеров партии. Он привел к руководству Россией своих людей. — Хлысталов посмотрел на Велинова и доверительно поведал: — Я сейчас изучаю материалы съезда, думаю, там разгадка тайны «Англетера».

Хлысталов поднялся, подбросил в костер дровишек и, подождав, когда они разгорятся, сказал:

— Борис Лавренев знал убийц, он снимал подвешенного Есенина, он хотел сказать правду. Смелый был мужик… моряк!

— Чего же не назвал? — угрюмо спросил Велинов.

— Может, и назвал, но кто-то вычеркнул из стенограммы выступления его признание! Редактор или кто другой… повыше… Что-то произошло! Наверное, каждый мужик должен хоть раз в жизни сказать правду!.. Я их вычислю, Леша, и назову!

— Слушаю тебя, Эдик, и не могу понять! Помоги! — неожиданно просто и искренне попросил его Велинов.

— Прямой вопрос требует такого же ответа. — Хлысталов задумался. — Хочешь верь, хочешь нет… но мне почему-то не все равно, что генофонд русского народа уничтожается уже семь десятков лет! Скоро страна превратится в пустыню… Кругом беспредел… Недра выгребаются… и все туда… — Он махнул в ту сторону, где село солнце. — Коррупция, убийства, наркомания… каждый шестой подросток… Детей, будущее страны нашей, — растлевают! Кино, театр, телевидение… что творят! Искусство, твою мать! Стараются внушить нам, детям нашим… С Россией кончено! Пропили вы ее, проблевали, варвары! Дикое скопище пьяниц! Смиритесь! Американцам нас и завоевывать не надо: сами деградируем!..

Велинов слушал Хлысталова, но по лицу его нельзя было понять, что он думает, как относится к словам друга.

Хлысталов спросил, глядя товарищу в глаза:

— Леша, скажи честно, у тебя есть счет там… ну, в швейцарском банке, что ли? Ты туда нацелился?

Велинов отрицательно покачал головой, но продолжал молчать.

— А я здесь жил, здесь и смерть встречу, когда придет мой час… Может, ты прав: ничего не изменится, если я их назову… так и будем жить во лжи… А может, это станет точкой отсчета нашего возрождения…

— Ни больше ни меньше? Боюсь, Эдуард Александрович, распутать дело Есенина, назвать имена заказчиков не удастся ни-кому. Так-то, Эдик! Ты меня понял? — сказал Велинов и поднялся.

— Ты для этого меня на рыбалку позвал?

— Я твой друг, Эдик, но всему есть предел!

— Это мне расценивать как последнее предупреждение, генерал? — улыбнулся Хлысталов.

— Мне не смешно! Может, ты скоро узнаешь, куда я нацелился! Так что решай сам!.. — Генерал поднял ковровую дорожку и пошел к палатке. — Давай спать!

— Ты ложись, а я посижу. Когда еще на природу удастся выбраться… Такая тишина… никто не мешает…

— Ну, думай, Эдик, думай. — Велинов кряхтя встал на колени и полез в палатку.

Хлысталов положил в костер большую корягу и снова уселся, обхватив колени руками. Он любил глядеть на огонь и думать…

После того как рязанский старец поведал ему свою тайну и, главное, отдал бесценный документ, Хлысталов окончательно уверился в собственной версии убийства Есенина. Размышляя о том времени, он невольно задумывался и о своей судьбе, которая так жестоко обошлась с ним. После гибели любимой жены и дочки в авиакатастрофе под Харьковом жизнь, казалось, утратила для него всякий смысл. Сердце окаменело. И если бы не то «рязанское дело», которое он вел, неизвестно, как бы все сложилось дальше… Профессиональный долг заставил его жить. Он с головой ушел в работу, дома появлялся редко, только чтобы переодеться. Соседи, простая рабочая семья, взяли его под свою опеку. Он оставил им второй ключ, и в квартире был всегда порядок, как при жене. Питался он в столовой Управления и где придется. Голова стала совсем седой. Хлысталов начал сначала украдкой, а потом и открыто ходить в церковь, насколько позволяла ему его занятость, но на Пасху и Рождество обязательно стоял всенощную и заказывал поминальную молитву по жене и дочери… Велинов тоже не оставлял его своим дружеским участием: регулярно сватал ему молоденьких крутобедрых девиц. Но Хлысталов как-то сказал ему: «Леша, пойми, мы не можем стать молодыми, женившись на своих детях!» — и Велинов отстал. Дело Есенина, которое Хлысталов сам себе назначил в расследование, целиком и полностью захватило его. Все свободное от основной работы время тратил на восстановление трагических событий, произошедших с Есениным в те далекие 20-е годы. И ни намеки-предупреждения друга-генерала, ни прямые угрозы неизвестных личностей, ни даже покушения не могли остановить его в стремлении установить истину! А смерти он никогда не страшился, ибо никогда не боялся жизни!

Хлысталов прислушался к «звериному рыку» спящего в палатке Велинова и снова погрузился в свои думы. «Дорогой ты мой Сергей Александрович, кто же на тебя руку поднял? Кому ты помешал, кому перешел дорогу?»

Он попытался представить его последние дни… то, что происходило вокруг него…

Итак, 18 декабря… открытие съезда, а Есенин в больнице… ходит на прогулки. Шурка, сестра младшая, носит ему домашние обеды. Он много работает, в основном ночью. Посвежел, волосы закудрявились. Уже написаны «Клен ты мой опавший», «Какая ночь! Я не могу…», «Не гляди на меня с укором», «Ты меня не любишь, не жалеешь…», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» Что ни стихотворение, то шедевр.