Польское Наследство - Владимир Романовский

Ловким движением Лудвик раскроил Исаю череп и, покачивая окровавленным топором, посмотрел на двух оставшихся. Избитого Андрея хотели было поволочить к столбику, но Лудвик остановил их.

– Проси сперва прощения у женщины моей. Встань на колени и проси прощения.

Андрей упал на колени перед Луциной. Она улыбнулась злорадно.

– Прости меня, добрая женщина, – сказал он. – Бес меня попутал, я был несдержан, в грех вошел, оскорбил тебя.

– Вот, этот правильно говорит, – похвалил Лудвик. – А теперь их обоих, сюда. Время военное, некогда нам очередь соблюдать.

Матвея и Андрея подтолкнули к столбику. Матвей поспешно поклонился Пиоруну. Андрей, только что просивший прощения у Луцины, безмятежно посмотрел в ясное полуденное небо.

– Тебя что же, отдельно просить? – удивился Лудвик.

– Просить меня не нужно, ибо это бесполезно, – сказал Андрей. – Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…

Лудвик приставил лезвие топора к шее Андрея.

– Так-таки веруешь? И просить бесполезно?

Из-за угла крога появился Дир, только что справивший физиологические нужды. Он очень удивился тому, что увидел, и, огромный, грузный, неуклюжий, в одной рубахе, направился прямо к группе.

– Ого, – сказал он, рассчитывая обратить на себя внимание.

– Дир, не … – попытался остановить его окликом Андрей, но один из разбойников ткнул его ножом в печень, и Андрей осел на землю. Матвей, воспользовавшись моментом, кинулся было бежать, но другой разбойник ударил его дубиной по голове, и Матвей упал. Вторым ударом разбойник размозжил ему череп. Дир, видя все, побежал к группе, но лишний вес очень ему мешал.

Двое со свердами отделились от группы и пошли Диру навстречу. Не замедляя шага, Дир дал им приблизиться, а затем почти не глядя протянул плавно руку и стукнул того, что слева, в ухо. Короткий мощный удар свалил разбойника наземь, сверд вылетел из его руки. Повинуясь инстинкту и опыту, Дир бросился на землю. Следовало схватить сверд, перекатиться, вскочить на ноги, качнуться к группе обманным движением, а затем быстро податься назад и уложить второго свердоносца. И уже после этого навалиться на остальных. Все это было бы произведено – мгновенно, запросто, легко – лет пятнадцать назад. Повеселился бы Дир, порадовался бы азарту схватки, а потом скромно, пряча тщеславие, улыбался бы двум оставшимся в живых монахам. Теперь же, бросившись наземь, Дир управился ухватить рукоять сверда, но ухватил неловко, не в полный захват, перекатился медленно, а сразу подняться у него не получилось. На него накинулись и стали бить дубинами, а он сжимал зубы и думал, что сейчас поднимется, и они будут у него лететь в разные стороны, падать, ломаться пополам. Но подняться все не получалось. Брызнула кровь, один из ударов дубиной пришелся по почкам, еще один вывел из строя правое бедро. Четыре яростные пары рук схватили его, поволокли к столбику, бросили лицом вниз. Дир крякнул, оперся руками, приподнялся. Поискал глазами друзей, но вокруг виделись лишь звериные оскалы. Он перевел взгляд на столбик. Подтянув колено функционирующей ноги, он с хриплым криком поднялся, стараясь не потерять равновесие и игнорируя боль.

– Кланяйся Пиоруну, – сказали ему.

Дир скосил глаза вправо, где в луже крови лежал мертвый Исай.

– Пиоруну? – переспросил он.

– Пиоруну.

Дир продолжал смотреть на Исая. Затем медленно перевел взгляд на ухмыляющиеся полузвериные морды, на глаза, полные злорадства, и вдруг ему стало так противно, как не было противно никогда в жизни. Он снова посмотрел на мертвого Исая.

– Я греческой веры, – сказал он. – Я верю в Господа Нашего, Создателя, и его сына Иисуса. И еще Духа Святого. И они едины. И это главное. И я прошу у них прощения и милости. А вам всем пусть будет стыдно. Это сделает вас лучше.

– Ты что, толстяк, тоже монах? – спросили его.

– Нет, – сказал Дир.

– Поклонись Пиоруну. Разумеешь, курва?

– Я никогда не пил драконовой крови, – сказал Дир. – Зверюшки говорят занятно, но речь их я понимать затрудняюсь. Жаль, конечно. Вот выпью драконовой крови – может и начну понимать. У вас нет ли с собою?

***

Народ все бегал по улицам. Неожиданно с посвистом горящий смоляной бочонок пролетел над головами и ударил в забор палисадника. Листья шуршащие, подумал Хелье, осаду начали по всем правилам – с катапультами. Катапульты в глуши, загадочная Полония.

Он забеспокоился не на шутку. Оставшиеся четыре квартала до крога он пробежал, и кинулся к калитке, на ходу вытаскивая сверд.

Три тела в лежачем положении на чахлой сухой траве, четвертое, большое, на карачках, пытается подняться, и его, большое тело, бьют дубинами и топорами. Шестеро. Большое тело – Дир. Дир. Дир…

Хелье бросил сленгкаппу, которую нес в руке, скинул бальтирад, и не бегом, но быстрым шагом, менее заметно, пошел напрямую к группе. Обернулись сразу двое, один отскочил, а второму точечным ударом Хелье проткнул позвоночный столб в районе шеи. И тут же, чуть повернувшись, глубоко разрезал человеку с топором бок.

Сверкнули лезвия свердов. Хелье, холодный, суровый, совершенно спокойный, молча отразил два почти одновременных удара, и еще двое легли – один с перерезанной шеей, другой пораженный в сердце. Махнули топором сзади – Хелье плавно увернулся, припал на колено, перекатился, оказался за спиной человека с топором, вогнал лезвие сверда ему в спину и толкнул вперед. Последний противник отскочил, бросил дубину, и, обходя Хелье полукругом, метнулся к калитке и бросился бежать.

Хелье осмотрел поле боя, отметив равнодушно, что один из поверженных – женщина. Бросил сверд и кинулся к Диру.

Горящий бочонок упал прямо в палисадник, в двух шагах от Дира. С большим трудом Хелье перевернул друга на спину. Двигаться Дир не мог, только моргал и смотрел на Хелье. К окровавленной лысине прилипла грязная трава. Хелье произвел беглый осмотр. Сломаны ребра, сломано бедро, перелом руки – все это глупости, заживет. Если цела спина – заживет. Выздоровеет.

– Хелье, – сказал Дир.

– Молчи, Дир. Береги силы. Горит, хорла, – он с неудовольствием посмотрел на бочонок.

– А парни наши – что с ними?

– Если живы – очухаются, – соврал Хелье. – Молчи, Дир. Сейчас я тебя отволоку … за угол … а то тут ухари какие-то военное дело вспомнили … строят сейчас небось таран и осадную башню. И кончится это не скоро … Трою, к примеру, десять лет осаждали…

Дир был очень тяжелый, но Хелье, мрачный, сосредоточенный, волок его без остановок, хоть и медленно, взяв под мышки – за угол, в тень.

– Жалко, Годрика нет, – сказал вдруг Дир, когда движение прекратилось и Хелье, вытирая пот, сел рядом на землю. – Годрик такие повреждения врачевал за час.

– Я сейчас отдохну, совсем немного, а потом тебе нужно будет промыть раны и перевязать, и повреждения … хорла … вправить, – сказал Хелье. – Дир, не бойся, я здесь.

– Да, – сказал Дир.

– И молчи, все время молчи.

– Ты, Хелье, похорони меня по христианскому обряду, – сказал Дир спокойным, ровным голосом.

– Вот еще! Молчи, Дир. Ты будешь жить, и будешь жить долго. Женишься, детей заведешь каких-нибудь отвязных, непочтительных, будешь их розгой воспитывать, а я помогу. Приедет Гостемил…

– Пить, – сказал Дир.

– Точно. Это я мигом. Лежи, не уходи никуда.

Хелье встал и неспешно направился за угол, ко входу в крог. Забор горел, но Хелье прикинул, что на крог огонь перекинется еще не скоро. Повернув за угол, он метнулся к двери, распахнул ее, подбежал к печи, схватил кувшин, и нацедил до краев из бочонка. Понюхал. Сносно. И побежал назад, расплескивая воду.

У угла он остановился и медленным шагом повернул, приблизился к Диру, присел на корточки.

Глаза Дира были закрыты.

– Дир, – позвал Хелье. – Вот, я тебе голову приподниму, а ты попробуй пить, только не напрягайся.

Дир не отвечал. Хелье поставил кувшин на чахлую траву и осторожно потрогал Диру шею. Затем он приблизил щеку к носу и рту Дира и некоторое время подождал, согнувшись, в неудобной позе. Дир был мертв.

Хелье сел рядом на траву, потрогал себе голову руками, не зная, что теперь делать. Непроизвольный, мальчишеский по тембру звук вырвался у него из горла, по восходящей гамме, «ыыыыы…» и затих. Затем другой звук, «их-хха…». Затем сразу несколько звуков смешались вместе, а слезы потекли по щекам, по скулам, по губам, и он непроизвольно вытер левую щеку плечом, а потом еще раз. Хелье, стальной Хелье, с монолитной волей, с суровым варангским отношением к жизни, привыкший к ударам судьбы, Хелье, не помнящий себя плачущим во взрослом возрасте, не плакавший даже когда умерла Лучинка, Хелье, повидавший на своем веку столько, что хватило бы на десять жизней, плакал, как обиженный ребенок – тихо поскуливая, отрешенно.

Прошло время. Хелье посмотрел на солнце. Слезы подсыхали. Он встал, сделал несколько шагов, высморкался. На улице за горящим забором кричали, бежали, и даже, кажется, сражались. Несколько стрел упало в палисадник. Зачерпнув воды из кувшина, Хелье ополоснул лицо и руки, вытерся рукавом, и снова направился – мимо трупов – в крог. Справа, у языческого столбика, огонь начал лизать стену, ржала перепуганная лошадь, горела повозка. Хелье поднял свой сверд, подошел к лошади и перерезал хомуты. Лошадь кинулась бежать к реке. У калитки Хелье подобрал бальтирад, вложил сверд в ножны, перекинул бальтирад через плечо. На улице несколько человек отступало, отстреливаясь.