Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

— Не полошитесь, други, — приподнял руку атаман. — Этих самарян бояться нечего… А одного из них я, кажется, хорошо знаю! Идите ближе, стрельцы.

Яков и Ивашка отошли с дороги, вновь встали пообок Степана Тимофеевича, зорко поглядывая на гостей.

Митька, неловко поклонившись атаману и пожелав ему ратных успехов аж до Москвы, спросил:

— Не видел я в твоем войске, батюшка Степан Тимофеевич, давнего знакомца Максима Бешеного. Где, часом, он, жив ли?

— А ты, стрелец, откель Максимку знаешь? — полюбопытствовал атаман, лежа на ковре, упершись спиной о мачту струга и подложив под себя свернутую шубу с подкладкой из алого сукна.

— Мы с Никитой Кузнецовым помогли под Царицыном ему уйти из-под караула, когда везли казаков на сыск в Москву. Ему да еще казаку по кличке «Петушок» и Никитиному побратиму кизылбашцу Ибрагимке.

— Сказывал мне о том Максимка. — Атаман подпушил усы, карие глаза его потеплели. И вдруг выказал свою дивную память: — Но сказывал мне тако же Максимка, что помогли ему уйти со струга те же стрельцы, что изловили его на острове Кулала, когда напал на яицких казаков князь Львов! Так ли дело было?

— Прости нас, атаман Степан Тимофеевич, — сробев малость от сурового спроса, поклонился Митька Самара. — Но Максимка в той сече смерти себе искал, а мы с пятидесятником Хомуцким повязали его, едва сами при этом не легли кровавыми кусками от сабли казака, воистину в драке бешеного! Поначалу жизнь сберегли, а опосля и волю возвернули. Да еще и незрелые мы тогда были, как завязавшееся яблоко, — пояснил Митька Самара с виноватым выражением лица, — и до Спаса было еще ох как далеко!

Степан Тимофеевич посмеялся, лицо его вновь приняло радушное выражение, и он негромко, про себя что-то раздумывая, сказал:

— То истинно, стрельцы. Не токмо яблоку, но и человеку время надобно дозреть для важного дела. Максимка теперь в верхнем Яицком городке в атаманах ходит. Надежную опору нужно нам и в тех краях иметь, ежели надумали всю Русь в казацкую державу перестроить! — Посмотрел на Никиту, по-ребячьи озорно подмигнул и спросил: — Видел своего Ибрагимку в отряде Ромашки Тимофеева? Никита поклонился и радушным голосом ответил:

— Видел, Степан Тимофеевич. И готов вместе с тобой плыть вослед за ними… хоть и до Москвы.

— Добро, братки мои милые… Ныне гуляйте, с женками милуйтесь, а назавтра за дело возьмемся. — И неожиданно надумал: — А тебе, Митька, готовиться на посыльном струге сплыть в Астрахань с письмом к атаманам Василию Усу да к Федьке Шелудяку. Из Астрахани стругом пойдешь до Яика, рекой подымешься в верхний Яицкий городок с письмом к твоему знакомцу, Максимке Бешеному. Наказ дам готовить яицких казаков в подмогу… ежели под Синбирском в ратной силе будет значительный урон… Готов к такой службе? Нет ли каких отговорок?

Митька Самара хотел было сказать, что думал со своими товарищами идти на Синбирск, но понял, что так надо для войска, поклонился и выразил полную готовность служить атаману.

— Вот и славно!.. Яша, угости стрельцов атаманской чаркой! И запомни их, ибо я к ним особое доверие имею. К обоим, — с улыбкой добавил атаман. — Проверены в сражениях, не только за бражным столом и на общем дуване!

Синеглазый, русокудрый проворный Яков из атаманской посуды угостил обрадованных вниманием стрельцов. Выпив за здоровье атамана и всего войска, они откланялись и сошли со струга к столу, где сидели их друзья…

Разбежались по домам лишь к вечеру, когда с запада нечаянно насунулась, лохматой и бескрайней медвежьей шубой распластавшись по небу, грозовая туча, еще издали пугая суеверных баб яркими кривыми сполохами молний и трескучими раскатами грома. По Волге впереди грозы побежала мелкая рябь, крикливые чайки пропали, словно и не носились только что над водой…

— Тащи столы по домам! — засуетились посадские.

— Вяжи крепче паруса! Бросай заводной якорь! Закрыть трюмы, чтоб водой не захлестало порох и харчи!

Казаки сноровисто завели вторые якоря, чтобы струги кормой не ходили и не бились друг о дружку, надежно увязали на реях скрученные паруса, и кто как мог укрылись от секущего потока воды, который хлынул с неба: не зря почти неделю нещадно жарило раскаленное солнце! А через пять минут с волжского склона по городу, по слободам вниз устремились бесчисленные мутно-бурлящие ручьи, неся с собой куриные перья, навоз, мусор и размытую землю.

Вода у берега пожелтела, вспенилась, почернели дома, частокол и башни, дубрава за оврагом выше Вознесенской слободы затихла, в безветрии отмываясь от нанесенной пыли. И только шум дождя о листья, о песок, о крыши и деревья, долгий и несмолкаемый… И тревожный, потому как пошел в ночь после невиданных прежде недавних кровавых событий.

— Свят-свят! — крестились мужики на иконы, когда вновь и вновь над крышами, будто хрустальное, раскалывалось на мелкие и звонкие кусочки небо. — Не иначе Господь омывает город после тяжкого кровопролития… Спаси и помилуй, Боже…

Всю ночь над Волгой и над городом гуляла гроза, а поутру как саблей отрубило непогоду — подул ровный северо-западный ветер, туча уползла за отроги, и едва ее ближний край пропал, как объявилось солнце, веселое, чистое. Земля, крыши домов, деревья окутались легким паром. Утомившись, иссякли на склонах мутные ручьи, и только Волга полдня мутнела обережьями, покудова муть не снесло вниз и она не осела в бесчисленных затонах и протоках.

Едва малость просохло, задымились на берегу казацкие костры, самые нетерпеливые и те, кто с вечера был приглашен в гости, шли на посад или в город, где печи протопили чуть свет, славили хозяина и хозяйку, их радушно приглашали к столу, угощали, чем сами были богаты в тот день. Иной, желая побалагурить и распотешить хозяйку, перекрестившись, застревал у порога с нарочито скорбным лицом, потягивал себя за усы, надрывал душу себе и хозяину жалобой и причитаниями:

— Беда мне, братец Никанор, не знаю, как и жить-то дальше!

— Отчего так, брат Кузя? — недоумевал хозяин, ожидая услышать невесть какой печали историю.

— Да от того, что у моей тещи карманы тощи! Ни поесть, ни попить, ни на себя надеть нечего! Гляди, хожу, аки всеми посадскими собаками обгрызай! Ох-ох, сиротинушка я, бесприютный, всеми кинутый, никому не в радость, разве что ракам речным себя на корм снести в заклад, а?

Хозяева смеются шутке — на «сиротинушке» отменный кизылбашский халат, дорогой кушак и сапоги, за кушаком сабля и пистоль, какие и не у всякого дитяти боярского увидишь!

Приглашают к накрытому столу с поклоном:

— Садитесь, казаки, снедать, чем Бог послал! Небогато в поле выросло по причине недавнего калмыцкого наезда, да рыба в Волге, слава Господу, еще не перевелась, выручает.

Казаки пушат усы, крестятся, лезут за стол, а если в доме еще и девка на выданье, тут уж и грудь сама по себе колесом гнется, друг перед дружкой казаки выставляются, скрывая свое смущение за незлобивой над собой же шуткой:

— Казак, хоть малость пригоже черта, уже красавец! А ежели холост — ему и цены нет! — подмигивали алощекой девке через стол.

К обеду и вовсе по городу ходить стало возможно, более смелые купчишки открыли лавки, и казаки платили за товар исправную цену, не баловали зря, хотя иной и приговаривал, что не худо было бы и самарских «тезиков» раздуванить, как дуванили кизылбашских прошлым летом.

— Будет тебе! — тут же одергивали такого алчного к наживе друзья. — Чать, город нами не на копье взят! Слыхал, как упреждал Степан Тимофеевич от грабежа? Волга широкая, не только воеводы в ней уместятся, помни это…

— А жаль, право! Сладок мед, да горе, что с чиляком[132] в рот не лезет!

Торкнулись в ворота и к Михаилу Хомутову, да он и сам, отобедав только что с Лушей, успел собраться и стоял уже на крыльце.

— От атамана-батьки Степана Тимофеевича послан я за самарскими большими людьми, — пояснил молодой казак, важничая и задирая голову перед стрелецким сотником по молодости, да еще от того, что при самом атамане состоит. — Других тебе, сотник, велено самому сыскать и на струг привести.

Михаил Хомутов без обиды на молодую петушиную спесь поблагодарил посланца за службу, сказал:

— Передай Степану Тимофеевичу, скоро будем.

Казак, глазами «облизнувшись» на красивую, в приталенном сарафане и с ласковой улыбкой на лице Лушу, двинул шапку на затылок, хотел было что-то сказать, но сотник на него уже не смотрел — из-за забора высунулся соседский отрок Алешка Чуносов, заулыбался, лукавые плутовские глазенки так и зыркают на сотника, на его доброе оружие, на каурого коня, выведенного из конюшни для прогулки.

— Ты что это, востроглаз, подслушиваешь ратные секреты, а? — с напускной строгостью спросил Михаил: нравился ему этот бойкий и смышленый отрок.