Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники - Николай Губернаторов

Появление в моей камере Хабишвили было дивным озарением: свет… воздух… мессия!..

«Батя» обнял, расцеловал меня. А я… чуть было не разревелся, уткнувшись в его бурку.

— Ну, здрастуй, антыллирист! Здрастуй, сынок! Садысь. Рассказывай.

В дверном проеме, опершись о захлопнувшуюся решетку-дверь, застыл тот старший лейтенант.

— Послушай, дарагой, выхады, пажалуста! Дай пагаварыть с чэлавэкам! — повернулся к нему полковник.

— Не положено, полковник, — спокойно, с ленцой ответил тот, не меняя позы, — ваш «человек» под следствием находится. И время у вас на разговор — пятнадцать… ладно… двадцать минут.

Хабишвили как-то рыкнул, крутанулся на привинченном к полу табурете, вскочил, схватился за эфес сабли. Старший лейтенант побледнел, вдавился в проем, быстро выхватил пистолет из расстегнутой кобуры.

— Сейчас ваш разговор закончится! А ну тихо, полковник! Капитан, в угол, лицом к стене!

«Вот и все!..» — мелькнула мысль.

Хабишвили сел спиной к двери. Провел рукой по перекошенному лицу. Резко выдохнул. Это я увидел, уже отвернувшись от стены.

— Садысь, сынок, — показал на откинутый топчан, — рассказывай.

Очень сжато, стараясь не упустить главных, острых моментов, поведал я «бате» о нашей бедовой одиссее. Он внимательно, не спуская с меня глаз, выслушал. Задал два-три вопроса. Встал. Я тоже. Опять обнял меня. Отступив на шаг, хлопнул по плечу:

— Ни хрэна, прорвемся! Как говорит твой кунак Филона-Милона! — сказал бодро. — Скоро будыш в своей батареи. А эта что у тебья под глазым?

— Следы боев, товарищ полковник, — ответил я, трогая фингал и покосившись в сторону двери.

— Да-а… ну, будь здаров, антыллирист! Да скорава свыдания. Дэржы хвост трубой, дэржы повад и шэнкэля.

И пошел… прямо на старшего лейтенанта, как в пустоту. Опер шагнул в сторону.

— Лихой джигит твой командир, капитан, — не понять, с каким выражением, процедил старший лейтенант, — плохо может кончить… Ну, отдыхай покеда. Может, скоро и закончим… тебя.

Сработала какая-то пружина — маховичок судьбы повернулся.

Отконвоировали меня на какое-то совещание или совет в штаб корпуса. За круглым столом сидели: начальники политотделов корпуса и дивизии, какой-то полковник, тот майор из «Смерша». Вскоре пришел новый командир нашей дивизии полковник Никифоров.

Сначала задавались вопросы, уже изрядно надоевшие мне: «Что? Где? Когда? Кто?»

Первая неожиданность: доставили из госпиталя полковника Потапова. На носилках, в шапке, укрытого шинелью и одеялом. Когда он попытался встать, отвечая на вопросы начальства, оказалось, что он даже одет по форме, не в госпитальном облачении. Ему разрешили отвечать лежа. Павел Дмитриевич сел на носилки. Он подтвердил все рассказанное мною раньше, упирая на мои действия как командира батареи в боях и как командира группы на марше при выходе из окружения.

И тут — вторая неожиданность: стремительно, во всем генеральском кавалерийском великолепии появился… Плиев. Все встали. Кроме меня. Я и так стоял столбом.

Начальник политотдела корпуса доложил командующему, чем тут заняты, — решался вопрос, какой каре меня подвергнуть: военно-полевому суду, суду трибунала или суду офицерской чести.

Так и толковали при мне, как будто меня здесь и не было. Мнения разделились: один — за военно-полевой суд, трое — за трибунал, один — за суд чести.

Об этом и доложили командующему. Тут неожиданно «встрял» Потапов. Встал с носилок, попросил разрешения у Плиева обратиться к нему. Тот разрешил.

— Товарищ командующий! — сказал Павел Дмитриевич срывающимся голосом. — Это же тот капитан, которого вы представили к званию Героя Советского Союза! Он же…

— Помню, полковник! — остановил его генерал. — Бой под хутором, за Тисой…

Разрешил мне сесть и приказал рассказать о развитии событий. Я рассказал (в который раз!). Слушал он внимательно и, как Хабишвили, задал несколько уточняющих вопросов. Посидел задумавшись. Встал, медленно прошелся, заложив руки с зажатым стеком назад.

— Героев тоже судят… бываэт… — сказал раздумчиво. Подошел к столу, слегка стукнул стеком по краю его. Помедлил. — Какой трэбунал? Какой военно-полевой?! Но… наказат прыдется. Суд чэсты, — и, звеня шпорами, не глянув больше ни на Потапова, ни на меня, вышел, сопровождаемый адъютантом.

— Товарищ генерал! Товарищ командующий!.. — рванулся было с носилок Потапов.

— Сидите, полковник! Ложитесь! — резко сказал незнакомый мне полковник. — Распорядись, майор: полковника вернуть в госпиталь, капитана перевести на гауптвахту. Конвой снять. Выдайте капитану записку об аресте… на пять — семь суток. Пусть идет самостоятельно.

Душевно, но с осадком горечи попрощались мы с Павлом Дмитриевичем. Навсегда.

— Ты не тушуйся, Григорьевич, — напутствовал он меня, когда мы устанавливали носилки с ним в кузове машины, — я думаю, что все обойдется нормально. Судить-то будут свои хлопцы…

Судьба который раз крутанула меня не в ту сторону. По чьей-то злой воле решено было судить меня не судом чести офицеров нашего полка, как это полагалось, а судом чести при штабе дивизии. На таком уровне было заведено судить старших офицеров — от майора и выше.

Воздаяние

Сын за отца? Не отвечает!

Аминь! И как бы невдомек:

А вдруг тот сын (а не сынок!.),

Права такие получая,

И за отца ответить мог?..

Декабрь 1944 года

Войдя в небольшой зал, окинув его взглядом, заметил: офицеров сидело человек пятьдесят… В первом ряду — Хабишвили, Цимбалист, Филонов. Во втором ряду мелькнуло лицо Коротыцина. Больше знакомых не заметил. В зале приглушенный говорок.

— Сюда, капитан, — показал сопровождавший меня комендант суда (как стало ясно позже) на табуретку, поставленную в промежутке между сидящими офицерами и столом, покрытым малиновым бархатом. Позади стола, на стене, портрет вождя в маршальской форме.

Сел. Еще раз окинул взглядом зал. Да, никого из знакомых, кроме этих четверых, родных. Говор совсем стих. Смотрят на меня: кто сочувственно, кто с любопытством, кто безучастно.

— Това-рищи офицеры! Суд идет! — рявкнул комендант суда.

Все встали «смирно». За стол зашли три старших офицера: полковник, подполковник, майор.

— Товарищи офицеры! — пробасил полковник, усаживаясь в центральное кресло.

— Товарищи офицеры! Прошу сесть, — эхом отозвался комендант.