До самого рая - Ханья Янагихара

лес”. – Он взглянул на меня. – Удивляешься, почему тогда не “Нахелекулани”? – спросил он, и я пожал плечами. Дядя Уильям знал гавайский намного лучше меня; дед оплатил его обучение языку, когда тот был студентом и только начинал работу в семейной фирме. – В принципе ты прав, но твой дед Кавика объяснял, что это такое ленивое гавайское слово, составленное из нескольких, что это как назвать землю, не знаю, Кавикакулани. Кавикакулани: Райский Дэвид.

Он запел:

He ho’oheno ke ‘ike aku

Ke kai moana nui la

Nui ke aloha e hi’ipoi nei

Me ke ‘ala o ka lipoa

– Ты знаешь, конечно, эту песню. – (Я знал, это была популярная песня.) – ‘Ka Uluwehi O Ke Kai, “Безбрежное море”. Lipoa — звучит похоже, правда? Но это не оно – здесь-то другое слово, lipoa, и это морские водоросли. Но твой дед говорил lipoa, как ua lipoa wale i ka ua ka nahele, “лес, темный от дождя” – очень красиво, правда? Ну вот, Lipo wao nahele, “Темный лес”. Но твой дед сохранил mana этого названия – “Райский лес”.

Он откинулся в кресле и улыбнулся нежной-нежной улыбкой – в ней сияла радость понимания языка, на котором я не говорил и который толком не понимал. Во мне внезапно поднялась ненависть – у него было нечто, чего не было у меня, причем речь шла не о каких-нибудь деньгах, а об этих вот словах, которые перекатывались у него во рту, как гладкие, сверкающие прибрежные камешки, белые и чистые, словно луна.

– Там где-то есть лес? – наконец спросил я, хотя вообще-то у меня в голове сложилось не вопросительное, а утвердительное предложение: там ведь нет никакого леса.

– Больше нет, – сказал Уильям. – Но когда-то был – по крайней мере, так говорил твой дед. Он собирался насадить его снова, чтобы это был его собственный рай. Твой отец не разделял любовь своего отца к этой земле; он думал, что от нее одни хлопоты. Но все-таки не продал. Он всегда говорил: это потому, что никто не купит; слишком далеко, слишком пусто. Хотя я давно подозревал, что так у него проявлялась сентиментальность. Они же не то чтобы были близки, по крайней мере, по их собственным словам, – но я думаю, что это не совсем правда. Они были просто очень похожи, и оба выросли, привыкнув к ситуации, казавшейся им проще и достойнее, чем попытка сблизиться. Но я-то понимал. Более того, я помню…

И он пустился в рассказы, которые я уже слышал: как мой отец разбил дедушкину машину и так и не извинился; как мой отец плохо учился в старших классах и деду пришлось обеспечить дополнительный взнос в школьный фонд, чтобы тот все-таки смог выпуститься; как дед хотел, чтобы мой отец больше учился, а отец хотел больше заниматься спортом. Это были типичные проблемы отцов и детей, такие же далекие и неинтересные, как в книгах.

И за всем этим мерцали слова “Липо-вао-нахеле”, которые надо было петь, нести под языком, и хотя я смотрел, как дядя Уильям говорит, все время улыбаясь и кивая, думал я об этой – все-таки моей – земле, где я лежу под акацией и смотрю, как в нескольких ярдах от меня Эдвард стаскивает шорты и, ухая, вбегает в сверкающую воду и ныряет прямо в гребень такой огромной волны, что на протяжении нескольких секунд кажется, будто он стал жертвой какого-то алхимического опыта и кости его обернулись пеной.

Мне наконец было что сказать Эдварду. Хотя он и раскопал, что земля принадлежит мне, я мог теперь объяснить ему, какое значение придавал ей мой дед, последний человек в роду, к которому обращались “принц Кавика”. Сегодня мне стыдно подумать, как я был рад его радости, тому, что наконец-то смог ему что-то дать и с типичным эгоизмом дарителя наблюдать, с каким восторгом он это принимает.

Это стало для нас своего рода кодовым словом. Не шуткой, но и не чем-то серьезным – так мне казалось. Воображения у меня не хватало, у него тем более, но мы стали говорить об этом как о чем-то настоящем, как будто стоило нам произнести название, там вырастало новое дерево, словно мы своими словами выращивали лес. Иногда мы брали тебя с собой, когда уезжали на выходные, и днем вы с Эдвардом плавали, а потом ты ложился ко мне под бок, и я рассказывал тебе сказки и истории, которые помнил с детства, заменяя каждый волшебный лес, каждую зачарованную долину на Липо-вао-нахеле. Домик ведьмы из сказки “Бензель и Гретель”, очень таинственный и малопонятный в детстве, с его пряничными стенами и леденцом на карнизах (Что такое пряник? Что такое леденец? Что такое карнизы?), превращался в пальмовую хижину в Липо-вао-нахеле, с крышей из створок высушенного манго, с занавеской из сухофруктов на веревочках, чей солено-сладкий аромат заполнял кухню ведьмы. Иногда я рассказывал тебе об этом, как будто это реально существующее место, – точнее, я говорил тебе, что там будет все, чего ты захочешь. “Там есть кролики?” – спрашивал ты (в те годы ты был зациклен на кроликах) – и я отвечал: “Конечно”. Есть в Липо-вао-нахеле игрушечная железная дорога? Есть там игровой городок? Есть качели с шиной? Есть, есть, есть. Все, чего ты хотел, можно было найти в Липо-вао-нахеле, и не менее важно было то, чего там нет, – вечернего отбоя, мытья в ванной, домашних заданий, лука. В Липо-вао-нахеле не оказывалось места для всего, чего ты не любишь. Это было райское место еще и потому, что туда многое просто не допускалось.

А что я делал? В те годы тебе было пять, шесть, семь, восемь – и ты был еще достаточно мал, чтобы верить: раз я рассказываю тебе замечательные истории, я, наверное, тоже замечательный. Тогда казалось, что это не только безобидно, но и неплохо. Я впервые в жизни чувствовал, что действительно могу быть королем. Вот земля, которую мой дед считал раем, – почему же с этим не согласиться? Кто я такой, чтобы считать его мнение ошибкой?

Ты, наверное, задаешься вопросом, а что про все это думала твоя бабушка. Когда она обнаружила, что мы с Эдвардом снова вместе – а она не могла этого не обнаружить рано или поздно, это было неизбежно, – она не разговаривала со мной целую неделю. Но чары Липо-вао-нахеле были таковы, что я, насколько мне помнится, вовсе не тревожился об этом. У