До самого рая - Ханья Янагихара

class="p1">Он начал вести список “настоящих”, по его мнению, гавайских имен, таких, которые существовали до первого появления европейцев. Но он оплакивал их скудость и то, что они почти вымерли из-за неиспользования. Я по глупости никогда не думал о том, что имя, как растение или животное, может исчезнуть, потому что оно не популярно; смысл усилий Эдварда от меня тоже ускользал – нельзя просто взять и сделать имя распространенным. Имя – это не растение и не животное; его питает желание, а не необходимость, и поэтому оно полностью зависит от переменчивого интереса людей. Исчезли ли старые имена, как он утверждал, из-за миссионерских запретов – или просто не смогли противостоять новизне западных имен? Эдвард на это ответил бы, что оба соображения исходят из одного и того же: их вытеснили непрошеные гости. Но разве осмысленное имя не может удержаться просто за счет своей осмысленности, даже перед лицом угрозы?

Я не задавал таких вопросов. Я даже не очень сопротивлялся, когда он дал новые имена – сначала мне, потом и тебе. Но ты ведь знаешь – я надеюсь, что знаешь, – я не позволил отнимать наше имя. Я надеюсь, ты заметил, что я называл тебя тем именем, которое он дал, только в его присутствии, что во всех остальных ситуациях ты по-прежнему был – и всегда будешь – моим Кавикой. И не только этому я по-своему, как мог, сопротивлялся – я приучился в конце концов звать его Пайэа, но про себя по-прежнему считал его Эдвардом и так его и называл.

Сейчас, рассказывая тебе обо всем этом, я поражаюсь, до какой степени все было ненастоящим. Мы почти ни про что ничего не знали: ни про историю, ни про работу, ни про Гавай’и, ни про ответственность. А что знали – пытались забыть: сестра моего прадеда, унаследовавшая престол после его преждевременной смерти, та, которую свергли, та, при ком умерло королевство, – разве она не была христианкой? Разве она не наделила властью и богатством тех самых людей – белых христиан-миссионеров, – которые позже отняли у нее престол? Разве она не наблюдала за тем, как ее народ обучают английскому и побуждают ходить в церковь? Разве она не носила шелковые одеяния и бриллианты в волосах и вокруг шеи, как английская королева, разве ее черные волосы не умащали и не пытались укротить? Но такие факты стреноживали наши фантазии, и поэтому мы старались их не замечать. Мы были взрослыми, мы давно выросли из возраста, когда правила диктует воображение – но окружающий нас мир был воображаемым, – казалось, только от этого все и зависит. Что, по-нашему – по-моему, – должно было произойти? К чему должны были привести наши фантазии? Самый плачевный ответ заключается в том, что я вообще об этом не думал. Я воображал, потому что, воображая, я давал себе хоть какое-то занятие.

Не то чтобы мы хотели чего-то – наоборот, мы хотели, чтобы ничего не происходило. Ты взрослел, и мир становился все непонятнее. По вечерам я смотрел новости, репортажи про забастовки и протесты, про марши, изредка – про празднования. Я видел, как закончилась война, видел салют вокруг статуи Свободы, как вода внизу сверкает, словно ее залили нефтью. Я видел, как приводят к присяге нового президента и как убивают того человека в Сан-Франциско. Как я мог объяснить тебе мир, если сам его не понимал? Как я мог выпустить тебя в мир, если он кишел страхом и ужасом, кошмарами, от которых я никогда не сумел бы тебя пробудить?

А в Липо-вао-нахеле ничто никогда не менялось. Это была не столько фантазия, сколько остановленная действительность – когда я оказывался там, время останавливалось. Если ты никогда не будешь взрослеть, день, когда ты будешь знать больше меня, когда сможешь смотреть на меня с презрением, никогда не настанет. Если ты никогда не будешь взрослеть, я никогда тебя не разочарую. Иногда я молил, чтобы время пошло назад – не на двести лет назад, как хотелось Эдварду, к тем незапамятным островам, а на восемь лет назад, когда ты был моим маленьким мальчиком, учился ходить, и все, что я делал, было чудом для тебя, и мне достаточно было позвать тебя по имени, чтобы ты расплылся в улыбке. “Не покидай меня никогда”, – шептал я тебе, прекрасно зная, что мое дело – вырастить тебя, чтобы ты смог меня покинуть, что твоя цель как моего ребенка – покинуть меня, та цель, которую я сам осуществить не смог. Я эгоистично хотел, чтобы ты всегда любил меня. Мои действия исходили не из того, что было бы лучше всего для тебя, а из того, что было бы лучше всего для меня.

Но оказывается, и в этом я ошибался.

Кавика, вчера вечером случилось нечто очень важное: я вышел на улицу.

Я много месяцев мог ходить только по своей палате – на большее не хватало дыхания, а тем более духа. Но вдруг вчера вечером, без особых причин, я взялся за дверную ручку и вышел в коридор. Раз – и я в своей палате; два – и я снаружи, и ничто не изменилось, кроме того, что я совершил такую попытку. Знаешь, порой так и происходит: ты ждешь и ждешь и ждешь – потому что тебе страшно, потому что ты всю жизнь ждал, – а потом, в один прекрасный день, ожиданию приходит конец. И тогда ты забываешь, что это такое – ждать. То состояние, в котором ты находился – порой на протяжении многих лет, – исчезает, и твоя память о нем тоже. Остается одна лишь утрата.

На пороге я повернул направо и пошел по коридору, прикасаясь правой рукой к стене, чтобы не сбиться с пути. Я так нервничал поначалу, что казалось – сейчас меня стошнит; каждый шорох заставлял меня сжиматься от страха.

Но потом – не знаю, далеко ли я ушел, сколько минут прошло, – произошло нечто очень странное. Я почувствовал, как меня охватывает восторг, экстаз, и внезапно – с той же внезапностью, что заставила меня схватиться за дверную ручку, – я перестал дотрагиваться до стены, передвинулся в центр коридора и пошел так быстро и уверенно, как, кажется, не ходил ни разу. Я шел все быстрее, все увереннее, словно каждый мой шаг творит новый камень под моей стопой, словно здание нарастает вокруг меня и коридор, если я не стану сворачивать, будет длиться бесконечно.

В какой-то момент я повернул направо, протягивая перед собой руку, и