До самого рая - Ханья Янагихара

возглас – я никогда не слышал, чтобы ты так делал, – и побежал ему навстречу, шатаясь от жажды и голода.

Он приехал не один. На переднем пассажирском сиденье сидела твоя бабушка, а Джейн и Мэтью с испуганными лицами жались сзади. Первой тебя ухватила твоя бабушка – она пихнула тебя позади себя и встала между тобой и Эдвардом, как будто он может рвануться и ударить тебя.

– Я не знаю, что у вас за игра, не знаю, что вы тут делаете, – сказала она. – Но внука моего я у вас забираю.

Эдвард пожал плечами.

– Не думаю, что это вам решать, леди, – сказал он, и я невольно сделал шаг назад. Леди. Я никогда не слышал, чтобы к моей матери обращались так непочтительно. – Это решать вашему сыну.

– Тут вы ошибаетесь, мистер Бишоп, – сказала она и обратилась к тебе, мягче: – Залезай в машину, Кавика.

Но ты не двинулся. Ты выглянул из-за ее спины и посмотрел на меня.

– Па? – спросил ты.

– Кавика, – сказала она, – залезай в машину немедленно.

– Нет, – сказал ты. – Без него не пойду.

Без него: ты имел в виду меня.

– Господи, Кавика, – нетерпеливо сказала она, – он с нами ехать не хочет.

– Хочет, – упрямо сказал ты. – Он не хочет оставаться здесь – правда, па? Поедем с нами домой.

– Это его земля, – сказал Эдвард. – Чистая земля. Гавайская земля. Он остается.

Эдвард с твоей бабушкой стали спорить, а я поднял лицо к небу – белому и жаркому, слишком жаркому для мая. Они словно забыли о моем существовании, забыли, что я стою там, в двух шагах от них обоих, третьей вершиной треугольника. Но я не слышал больше ни трюизмов Эдварда, ни распоряжений твоей бабушки – вместо этого я смотрел на дядю Уильяма, на Джейн и Мэтью, которые во все глаза уставились не только на нас троих, но на весь наш участок. Я видел, что они рассматривают палатки, голубой брезентовый тент, картонные ящики. В две предыдущие ночи шел дождь, и из-за ветра одна сторона нашей с тобой палатки обвалилась, так что когда я там спал, нейлон окутывал меня, как саван. Коробки еще были влажными, и их содержимое – наша одежда, твои книжки – валялось вокруг и сушилось; впечатление было такое, как будто разорвался снаряд и все разметал. Тент был покрыт грязью; с акации свисал десяток пластиковых пакетов с нашей едой – чтобы уберечь ее от муравьев и мангустов. Я понимал, что предстает их глазам: непримечательный клочок неухоженной земли, весь покрытый уродливым мусором – пластиковыми бутылками, сломанными пластмассовыми вилками; тент шумно бьется на ветру. Да, это Липо-вао-нахеле, но мы не посадили там никаких деревьев, а те, что там и так росли, использовали как мебель. Место казалось не просто неухоженным, а прямо-таки запущенным – и это мы с Эдвардом довели его до такого состояния.

В тот день они тебя увезли. Они пытались сделать так, чтобы меня признали недееспособным; чтобы признали, что я не справляюсь с родительскими обязанностями. Они пытались отнять у меня трест. Я говорю “они”, потому что это дядю Уильяма послали (втайне) поговорить с кем-то в государственной службе опеки, а потом посоветоваться с его однокашником по юридическому факультету, который теперь был судьей по семейным делам, но на самом деле, конечно, речь не о “них”, а о “ней” – о твоей бабушке.

Я не могу ее винить сейчас и тогда тоже не мог. Я понимал: то, что я делаю, – неправильно. Я понимал, что тебя следовало оставить где ты был, что Липо-вао-нахеле – не место для тебя. Так почему же я позволил этому произойти? Как я мог такое позволить? Я мог бы сказать тебе, что хотел чем-то поделиться с тобой, чем-то, что я – правильно это было или неправильно – создал для нас, неким царством, в котором я принимал решения, призванные, как мне казалось, тебе в чем-то помочь, чем-то тебя обогатить. Но это неправда. Или я мог бы сказать тебе, что поначалу питал большие надежды, связанные с Липо-вао-нахеле, с той жизнью, которую мы там сможем вести, и что был удивлен, когда эти надежды не сбылись. Но это тоже неправда.

Правда не в том и не в другом. Правда гораздо более жалкая. Правда в том, что я просто за кем-то последовал, отдал жизнь на попечение другому человеку и, отдавая свою жизнь, отдал и твою. И в том, что, поступив так, я уже не знал, как исправить содеянное, как вернуть все на место. Правда в том, что я был слаб. Правда в том, что я был бесполезен. Правда в том, что я сдался. Правда в том, что я сдал и тебя тоже. К осени мы о чем-то договорились. Я смогу видеться с тобой по выходным два раза в месяц в Липо-вао-нахеле, но только если тебе будет обеспечено нормальное жилье. А так будешь жить у твоей бабушки. Если я этому хоть как-то помешаю, меня признают недееспособным и заберут в клинику. Эдвард возмущался, но сделать я ничего не мог – моя мать все еще могла обойти разные правила, и мы оба понимали, что в схватке я проиграю – потеряю и тебя, и собственную свободу. Хотя, пожалуй, к этому моменту я и так уже потерял и то и другое.

Моя мать приехала поговорить со мной единственный раз, вскоре после того, как мы подписали соглашение. Был ноябрь, примерно за неделю до Дня благодарения, – я тогда все еще пытался следить за календарем. Я не знал, что она приедет. Всю предыдущую неделю бригада плотников строила маленький домик на северном краю участка, у тенистого подножия горы. Там должна была разместиться комната для тебя, комната для Эдварда и комната для меня, но мебель и остальное предоставлялось только для твоей комнаты. Дело было не в скаредности – это Эдвард отказался от предложения дяди Уильяма и сказал ему, что будет спать снаружи, на лаухаловом коврике.

– Да мне все равно, где ты будешь спать, лишь бы ты спал в доме, когда мальчик будет здесь, – сказал дядя Уильям.

Наш эксперимент под угрозой, сказал Эдвард, мы не должны сдаваться. Мы будем продолжать жить, как жили наши предки, когда тебя с нами не будет. А когда ты там будешь – нам будут доставлять еду, и мы ее станем есть, но в остальное время будем питаться только рыбной ловлей,