Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести - Иво Андрич

Скалистое основание противоположного берега, изборожденное узкими косыми трещинами, круто спускалось к воде. В трещинах с нанесенной землей росли редкие пучки травы, а еще реже чахлые цветы — карликовый цикорий или мелкая полевая гвоздичка с бледно-лиловой, анемичной и едва приметной чашечкой, временами даже испускавшей аромат, настолько бесплотный и тонкий, что скорее это была лишь идея запаха, слабое напоминание об иных просторах с другими, крепкими благоуханиями.

От воды берег резко поднимался вверх, вместо камня одеваясь низкой колючей травой; на смену траве шли низкорослые заросли кустарника, а еще выше, под самой дорогой, высеченной в скалах, рос высокий, густой ракитник, своими верхушками достигавший дороги, а местами даже и заслонявший ее.

Пока пловцы переплывали реку, борясь с сильным течением холодной воды и своей собственной усталостью, солнце еще ниже склонилось к западу, и когда они, судорожно цепляясь за острые камни, один за одним выскочили на берег, он был уже в тени. Солнце убегало от них недостижимой исчезающей фата-морганой.

Последним выскочил на берег русоволосый Марко. Ребра у него ходили ходуном, глаза отыскивали солнечное место на берегу. Но солнце отодвинулось еще дальше и теперь освещало лишь проходившую по круче дорогу.

По дороге, как по натянутому канату, скользила легкая коляска, запряженная парой белых коней. На облучке сидел кучер в красной феске, а в коляске — две или три женщины в белых платьях. Мелькали, вспыхивая и угасая, яркие пятна зонтиков, шляпок, кружев и шарфов. Блеснет на солнце, вздувшись, шарф и вмиг исчезнет, словно унесенный ветром, и вновь взовьется, как бы дразня своим недолгим появлением и бесконечно продолжая игру. На отдельных участках зеленые верхушки ракит полностью скрывали дорогу, и тогда казалось, будто повозка погрузилась в зеленое море выше колес с конями вместе и поплыла, так что над зелеными волнами виднелись теперь лишь конские головы, сидящий сбоку кучер и женщины в переливающихся светлых нарядах, манящие издали взгляд, точно пестрые бабочки.

Дрожа и лязгая зубами от усталости, голода и какого-то внутреннего озноба, Марко не отрывал взгляда от этого видения, покуда коляска, выплыв из зелени, не затерялась среди первых городских домов.

Когда коляска скрылась из вида, он вздрогнул, точно бы пробуждаясь после сна, и только тогда заметил рядом с собой одного из своих друзей; тот дразнил его, копируя лязганье зубами и дрожь: «б-р-р, б-р-р, б-р-р», хотя и сам трясся от холода — губы у него посинели, а глаза замутились от беспрерывного ныряния. Остальные ребята, выбрав гладкий пятачок на каменистом берегу, скакали с ноги на ногу, точно в ритуальном танце черного племени.

Гоняться за солнцем не имело больше смысла. Уже и ракиты были окутаны тенью, наступавшей и ползшей вверх по круче воздушным паводком. Но и обратный путь нисколько их не манил. Тело содрогалось и ныло от усталости, холодная вода отвращала, да и родной берег, где оставалась их одежда и где они жили, не мог привлечь купальщиков чем-то новым и соблазнительным.

Спасаясь от своего насмешливого друга, Марко устроился в стороне от ребят, над водой, где он отыскал гладкую плешь с пядь величиной, на которую и опустился. Упершись локтями в колени, он закрыл лицо ладонями.

О, эти предвечерние часы и беспокойные, мучительные, неблагодарные годы первых юношеских терзаний и сомнений! В голове теснились беспорядочные мысли вперемежку с воспоминаниями детства и предчувствием туманного и загадочного будущего. Расплывчатые и тревожные мысли эти все равно были приятны хотя бы уже тем, что отдаляли миг соприкосновения со студеной водой и возвращения на тот, другой, унылый берег.

Да, тот песчаный берег, частично безлесый, частично поросший густыми зарослями ракитника, был издавна берегом его желаний и голода. С четырехлетнего возраста начал он играть на том берегу, рыться в песке и плескаться в воде, и с тех самых пор каждое его движение, каждый его взгляд сопровождало желание, желание, чтобы хоть что-нибудь произошло, чтобы нарушилось однообразие окаменевшей размеренности времен года и людских обычаев, что заставило бы изумиться, ослепило прелестью и новизной. С годами желания еще сильнее и настойчивее преследовали его, хотя сам предмет их менялся, однако ни одно его желание не исполнилось, разве что в мечтах да в сказках; лишь боль разочарования оставляли они о себе. Да, всякими россказнями обольщаются и тешатся его родные и все прочие обитатели того левого берега бедняков. А он давно уже знает истинную их цену. Совсем еще маленьким услышал он от бабушки первые сказки. Он обещал, что угомонится и будет спать, а бабушка обещала рассказать одну чудесную историю. И что же это была за история? Нет, взрослые явно рассказывали не для детей, а для себя. Марко давно уже утвердился в этой мысли, но, кажется, стал догадываться об этом еще тогда.

Бабушка рассказывала.

Где-то тут по соседству после смерти одного ковровщика осталась вдова — в доме шаром покати и целый выводок детишек. Вот подходит рождество, а у нее ни скоромного, ни сладкого, детишки не одеты, не обуты. В сочельник вдова ударилась в слезы, жалуясь богу на свою судьбину. И взяла она в долг грошей ровно столько, сколько надо было, чтобы купить дунайского лосося. Распорола она рыбу, глядь — золотой перстень с драгоценным камнем алмазом, отнесла его вдова на базар, продала, разжилась деньгами, так что и на рождество всего у них было вдоволь, и еще потом надолго хватило. Вот что значит божий перст, заключала бабка.

История возымела обратное действие. Утомленная рассказом бабушка клевала носом, мальчик же, возбужденный удивительными картинами — слезы вдовы, рыба, сверкающее кольцо, — совсем разгулялся и принялся тормошить старуху, выпытывая у нее мельчайшие подробности этого необыкновенного происшествия.

И долго еще потом упорно и настойчиво выспрашивал мальчик у бабки, — пусть она ему точно ответит: взаправду ли было такое, и где, и когда, и кто потерял перстень, и как проглотила его рыба, и как случилось, что эта рыба попала именно в руки вдовы. Ответы бабки убедили его в том, что во всей этой истории нет ни ясности, ни достоверности, что старшие несерьезно относятся к своим словам, хотя, видит бог, на свете до сих пор встречаются и вдовы и сироты, а иной раз попадается даже и дунайский лосось, хотя и редко и по дорогой цене, но вот что касается божьего перста и драгоценного перстня, так уж этого не встретишь нигде и никогда. Позднее, закончив начальную школу и погрузившись в мир книг, он понял, насколько оправданы были его детские сомнения, ибо рассказ этот существует столько же, сколько и людская нищета, и что историю о рыбе и кольце рассказывает беднота всюду, где она только есть.

Этим объясняется его глухая, глубокая неприязнь ко всяким историям, сказкам и прочим смехотворным измышлениям. Их надо погасить, как чадящую лампу, отбросить, как недостойный обман. Знать надо истину и говорить истину, а истина состоит в том, что на этой земле есть много прекрасных вещей, но у других, сам же он, как и его родные, богат лишь желаниями и заботами. Истина заключается в том, что и его душа жаждет красоты; и красоту эту можно видеть (вон она, едет в коляске!), но она недостижима и не дается в руки; ее нельзя схватить, нельзя украсть и не на что купить, ее не отнимешь у людей, не вымолишь у бога; она бесплотна и неуловима, как видение, хотя дороже всего, что осязаемо, реально и близко.

Неумолимому дознанию истины следовало бы подвергнуть все вокруг, не только разные притчи, но и то, что считается настоящим и истинным, не являясь ни тем, ни другим. Кто мы такие, обитатели этого каменистого берега? Мой отец и мой дядька величают себя торговцами; так звал себя и наш дед, но он имел право на это, тогда как для отца и дядьки слово «торговец» пустой и бессмысленный звук. Нет, торгуют, ведут дела и зарабатывают другие, другие живут и наслаждаются жизнью, а мой отец и мой дядя именуют себя торговцами лишь потому, что изо дня в день отсиживают по нескольку часов в полупустой лавке, а потом бредут по улице, опустив голову, с видом людей, озабоченных важными проблемами, что считаются главами семейств, хозяевами, членами общины. Отец и дядька воображают, будто живут, содержат семью и «поднимают» детей, и верят в это, как в очередную сказку. А в действительности что кроется за верой в громкие фразы, давно уже утратившие содержание, что останется, если отбросить слова, слова, слова, которые никогда не говорили много, а теперь не означают ничего? Что за ними стоит?

Домишко унаследовали они от деда матери, унаследовали как потомственную болезнь. И прежде не был он ни светлым, ни сухим, ни крепким, ни красивым. А теперь и вовсе обветшал, посрамленный и задавленный новыми, современными зданиями, каких не было восемьдесят лет назад, когда он был построен. Правда, мать, не покладая рук, бьется над тем, чтобы поддержать в доме чистоту и порядок, как бились женщины двух предшествующих поколений. Двор засажен цветами, без особо богатого выбора и порядка, бедняцкий двор. Домишко побелен от стрехи до фундамента, а «цоколь», выделен голубой краской, блеклой и постной, невидный «цоколь», бедняцкий. Маленькая дощатая терраска и зимой и летом сверкает чистотой до желтизны отдраенных досок, летом ее обвивает виноградная лоза, придавая ей на короткое время обманчивый вид скромной роскоши; впрочем, лоза приносит и виноград, но мелкий и кислый, бедняцкий. Вот и выходит, что хоть у них и есть свой дом, но бедняцкий дом, плохонький, ветхий; и раньше не отличался он красотой, а теперь и вовсе выглядел уродливо, никогда не был он ни приветливым, ни веселым, а теперь и того меньше. По-бедняцки заложенный и построенный, он и век свой проводил, и дряхлел по-бедняцки. Бедняцкий дом и населен беднотой, не считающей себя таковой, ибо в этом она никогда не признавалась ни себе, ни другим, и никто никогда не отваживался сказать ей это в лицо. Но и та беднота, которая в нем живет, хиреет на корню. Первое поколение еще куда ни шло, оно еще умело находить радости в своей бедняцкой доле, однако с годами и с развитием самого городка их порода постепенно вырождается, мельчает, тупеет, смиряется со своей нищетой, не осмеливаясь назвать ее настоящим именем, как с чем-то неизменным, и не стремится к лучшему.