Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести - Иво Андрич

Быстро и сердито шагал Котас по кабинету: поскрипывали башмаки, потрескивала кожа кавалерийских брюк, на выпяченной груди подрагивал крест за заслуги. А работницы в тюрьме после короткой передышки печальными альтами пели непонятные протяжные песни, подряд, одну за другой, одну за другой. Их двойной рефрен колотил его по мозгам, глубокий, протяжный, торжественный, как хорал.

Он шагал по кабинету как разъяренный бык, а из камеры через двор лилась песня и с нею то разрушающее, безумное и низкое, но вместе с тем опасное и непонятное, что он видел в этих людях и что вызывало у него бессильную злобу и бесконечное презрение. Он шагал, охваченный гневом, чувствуя, что в нем все кипит и клокочет, что чаша терпения вот-вот переполнится. А в Сараеве прохожие звали друг друга:

— Пошли к полиции, послушаем, как ковровщицы поют.

Вот так безграмотные, бедно одетые и малокровные ковровщицы с Бистрика и Бабича-Башты бросили вызов своим сильным противникам, били их чем могли и как умели, боролись за улучшение своей жизни. Вот таким странным образом проходила первая стачка в Сараеве.

Семейный портрет{23}

© Перевод Т. Вирты

После 1919 года в домах зажиточных белградских торговцев прежние гостиные стали преображаться с большим или меньшим успехом в салоны соответственно буржуазным вкусам того времени. Из них выносилась не только лишняя, дешевая мебель, но и пиротские ковры и увеличенные цветные олеографии патриотического содержания. Отныне все это использовалось во внутренних комнатах, а порой просто выбрасывалось вместе с ненужным хламом в кладовку или отдавалось прислуге.

В мае 1944 года, после второго жестокого налета американских бомбардировщиков, мне довелось неожиданным образом заночевать в полуразрушенном доме, принадлежавшем одной такой семье торговцев. Спать пришлось в тесной комнатенке для горничной, на жестком лежаке, где за последние два десятка лет сменялись бесчисленные словенки и словачки, служившие в этом богатом доме.

Тревога и волнение не позволяли мне ни заснуть, ни читать, и я принялся при слабом свете импровизированной коптилки рассматривать сначала скудную обстановку комнаты, а потом кучу мелкого и крупного старья, за долгие годы выкинутого хозяевами и теперь покоившегося в углу под слоем старой пыли и свежей известки, насыпавшейся утром от взрывов бомб.

Это был целый мир бессловесной, но выразительной рухляди, вещей, со временем вышедших из моды и исключенных из употребления; сломанные игрушки и веера, разбитые граммофонные пластинки, старые календари, щербатые раковины с цветными изображениями Дубровника или Опатии на внутренней перламутровой поверхности, рекламные проспекты венских фирм и французских курортов и санаториев, печатные приглашения на давно прошедшие вечера и танцевальные балы. Самым крупным из предметов был большой семейный портрет в тяжелой позолоченной раме, — он-то и привлек мое внимание.

Это была до крайних пределов увеличенная и до абсурда отретушированная фотография супружеской четы, судя по одежде — приблизительно девяностых годов прошлого века. В довершение ко всему фотография была еще и цветная. Какой-то великий искусник, оставив и подпись под своим произведением, позаботился о том, чтобы придать лицам, глазам и одежде супружеской четы особые краски, хоть и не имеющие никакого отношения к натуре, зато соответствовавшие его представлению о том, какую расцветку приличествует сообщить лицу, глазам и одежде господ определенного общественного положения. Весь свой талант и воображение колориста мастер сосредоточил на гранатовой броши и золотой цепи супруги и орденах Святого Саввы и Красного Креста, украшавших грудь супруга.

Долго смотрел я на этот портрет. А когда наконец заснул, он продолжал преследовать меня в отрывистых сновидениях. Разбуженный первыми солнечными лучами, я долго смотрел, как на нем играют блики белградской зари и раннего светлого утра. Я вдоволь на него нагляделся и, кажется, изучил его досконально. Поэтому для меня и сейчас не составляет труда представить вам персонажей этого семейного портрета, ибо, о чем бы там ни рассуждали наши живописцы, фотография говорит о многом и стилем, и манерой исполнения, а лица, на ней изображенные, достаточно многозначительны в своем красноречивом молчании для тех, кто знал их в жизни или способен оживить в своем воображении.

Портрет этот представлял газду Николу К. Димитриевича, широко известного в городе под прозвищем Капа, и жену его Наталью, иначе госпожу Нату из рода Каменковичей, такими, какими они были при жизни — его пятидесятилетним и ее сорока одного года.

Ожившие и вышедшие из рамы портрета, они выглядели примерно вот так.

Жена. Начнем с жены, ибо с венчания и до самой ее смерти все в этом доме с нее начиналось и на ней кончалось. Это была низкорослая брюнетка с двойным подбородком и резкой полоской усов над губами, с неимоверным количеством жировых складок в самых неожиданных местах. Палевое шелковое платье по последней моде того времени с низкой талией, узкое, с декольте, чрезвычайно не шло к ее приземистой неуклюжей фигуре. Черные глаза с желтоватыми белками отливали холодным блеском и смотрели пронзительным взглядом. Обращал на себя внимание острый носик, терявшийся на ее застывшем, лоснящемся жиром лице, что не мог скрыть толстый слой пудры, так же, как яркая помада не скрывала узкую линию бескровных губ, никогда не обнажавших зубов, — ни в улыбке, ни при разговоре. (Кто-то еще в старые времена заметил, что «улыбка для Каменковичей что дукат, а дукаты они не транжирят, а копят».) По сравнению с необъятной полнотой ее тела руки и ноги госпожи Наты выглядели небольшими и слабыми, однако вид их обманчив. Вся она напор и сила, все в ней дрожит, как натянутый канат, так и чудится, будто ее сотрясает невидимый, мощный и хорошо смазанный мотор. Говорит и держится она с видом оскорбленной невинности. Никогда не колеблется, ни в чем не сомневается, не сдерживается в словах, объявляя немедленно вслух все, что приходит ей в голову, никого не щадя и ни с кем не считаясь. Ибо ее мнения для нее — непреложная истина, слово — закон, а любой поступок — справедлив.

Искусство быть эгоистичным, жестким, отталкивающим и нелюбезным, постоянно думать лишь о собственном благе, о самых изначальных потребностях своего естества, то есть о том, как и чем себя ублажить, — это искусство, развивавшееся многими поколениями провинциальных торговцев, госпожа Ната довела до совершенства, переходящего в абсурд. Ибо для того, чтобы иметь все то, что она имела и могла иметь в тех условиях и в той среде, не надо было обладать и сотой долей резкости, напора, наглости и злоязычия, какими обладала госпожа Ната. В ней проснулись и заговорили загробными голосами, руководя ее необъяснимыми поступками, предки, свирепые и неуступчивые, вечно ощетинившиеся и готовые к отпору из-за постоянной опасности, угрожавшей их существованию. Теперешние ее отличительные черты постепенно воспитывали в себе и передавали от отцов к детям давно ушедшие в небытие поколения Каменковичей, которым приходилось торговать в постоянной борьбе с конкурентами, с недоверчивыми крестьянами, с лихоимствующими властями, с неверными плательщиками и прочими неисчислимыми тяготами и подвохами, а госпожа Ната, получив их вместе с унаследованным состоянием, явила их миру во всей красе, доведенными до крайности и маниакальной изощренности. Эти свойства ее характера, — зловещее и мрачное наследие, — абсолютно ненужные и бессмысленные в ее время и при новых обстоятельствах, превращали жизнь в пустыню, несчастье и омерзение, а госпожу Нату — в отвратительное, желчное создание, ненавидящее всех и вся.

Таким образом появилась на свет госпожа Ната и вошла в жизнь не как самостоятельная, отдельно взятая личность, а как представитель племени Каменковичей. Лишь в актах гражданского состояния и в приходской книге она значилась под фамилией Димитриевич, что было пустой формальностью и чистой условностью, ибо госпожа Ната неустанно доказывала окружающим всеми возможными способами, что в глазах других людей, как и в своих собственных, она оставалась отпрыском рода Каменковичей, каковым она всегда была и будет. В этом качестве она и вышла замуж за невысокого, но красивого начинающего торговца галантерейным товаром Николу Димитриевича-Капу.

Это был безупречный брак, заключенный по всем правилам купеческой этики. Он — молодой человек с хорошей репутацией, которому недоставало крепкой поддержки, чтобы из новичков выбиться в первые ряды в галантерейном деле. Она — девушка из богатой и влиятельной семьи, и ей был необходим мужчина из другого рода, носящий другое имя, чтобы рожать и увеличивать потомство Каменковичей хотя бы и по женской линии. Все, что можно было, Каменковичи делали внутри родного клана, стремясь свои усилия и плоды этих усилий оставлять в собственной семье, но для выполнения последней задачи, к великой досаде, они вынуждены были пользоваться услугами человека со стороны и вводить в свой дом «чужую кровь». А посему невесты из дома Каменковичей инстинктивно старались этих необходимых им чужаков-мужей как можно скорее и полнее превратить в подобие Каменковичей, привить им свой образ мыслей, свои привычки, жизненные принципы и деловую хватку, все, вплоть до мельчайших жестов и присловий. Их мужья должны были думать и говорить, как Каменковичи, или не думать вообще и обречь себя на пожизненное молчание.