Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести - Иво Андрич

Австрийских офицеров отличает специфическая, освященная традицией и закрепленная воспитанием кичливость, проявляемая ими к людям, которые «им не ровня», а такие составляют девяносто процентов их окружения. Они не позволяют себе грубости или откровенного презрения, но проходят мимо них с таким оскорбительным высокомерием, словно тех не существует вовсе, словно речь идет о неодушевленных предметах и бессловесных тварях. Сын инспектора Калины очень рано постиг это искусство. Он носил безупречно сшитый кадетский мундир и имел велосипед и дробовик.

Девочку звали Розой. Она выросла и ходила в школу вместе с вышеградскими детьми. Это было нежное, белокурое и белокожее создание. В отличие от своего брата она полностью сроднилась с местной детворой. Другого мира она не знала. Лишь внешность всегда выделяла ее из среды сверстников, потому что таких светлых волос, таких синих глаз и такой белой, нежным румянцем оттененной кожи у нас не было и не могло быть.

Господское дитя, — ибо инспектор по рангу шел здесь сейчас же вслед за офицерами, — выросло с соседскими детьми, больше водясь с мальчишками, чем с девочками, не сторонясь мальчишеского общества, как наши девчонки, а, напротив того, участвуя в их играх, в их скитаниях по берегу и даже потасовках и драках.

Роза получала нарекания и выговоры и в школе, и дома, но это приносило мало пользы. Не по годам уравновешенная и рассудительная, она на все вокруг смотрела холодным взором своих небесно-голубых глаз и с невозмутимой смелостью лица, пользующегося правом неприкосновенности, обреталась в шайке диких и бесшабашных мальчишек, обезоруживая их своим редким серебристо-лунным смехом. Носила она всегда пестрые и броские платья. Так одевала ее мать. И все лето с моста или с дороги можно было видеть яркое и светлое пятно среди темных фигурок мальчишек, крутившихся на берегу, — это была Роза Калина.

Как-то один мальчик допустил по отношению к Розе грубую выходку, но это случилось первый и последний раз. Была зима, и берег обледенел. Ребята играли перед брошенной бойней на речке Осойнице. Среди них был и Блашко Лекич, рано возмужавший, плечистый и наглый купеческий сын. (Отец его, газда Софрен Лекич, деревенским малым появившийся в городе, начал заурядным мельником, но быстро разбогател, продавая в голодные годы муку по баснословно высоким ценам.) Блашко побился об заклад с друзьями, что он у всех на глазах задерет Розе юбку. Пообещал и сделал. Изумленных мальчишек на миг ослепило нечто невиданное: розовые ноги в белой пене господского женского белья. Захваченная врасплох, девочка почти не сопротивлялась и только вдруг резко побледнела, губы побелели и слились с неестественной белизной лица, а потемневшие глаза засверкали недобрым зеленым блеском. Быстро одернув юбку, она повернулась и пошла вверх по склону к дому.

Вернулась она, держа в обеих руках, точно копье наперевес, отцовскую парадную саблю, которая была длиннее ее самой.

Ребята возились на снегу, скучившись вокруг Блашко. Роза медленно, потупив глаза, приближалась к ним, все такая же бледная. Верный своему подвигу, Блашко встал в вызывающую позу. Роза подошла к нему, старательно и несуетливо обхватила обеими руками эфес и вдруг одним движением без взмаха и какого-либо звука, всем телом навалившись на саблю, концом ее ткнула парня прямо в середину груди, он покачнулся и вскрикнул. Острие сабли, которую Роза по-прежнему не выпускала из рук, покрылось кровью. Кровь окрасила и снег, в который сел Блашко.

Рана, как потом выяснилось, оказалась неглубокой и неопасной, Блашко спасла толстая безрукавка из овечьей шкуры, но происшествие вызвало скандал в городе и в школе. Не будь Роза из господского дома, отец Блашко наверняка подал бы жалобу в суд; но дело ограничилось тем, что мать Блашко, и вообще-то не в состоянии без слез и трепета в голосе говорить о своем единственном сыне («четверо сестер, а он один, у господа вымоленный»), слезливым шепотом рассказывала соседкам, что у инспектора Калины дочка — гайдук в юбке. Наверное, Розу исключили бы из школы, будь она из другой семьи; но скандал завершился строгим внушением как мужской, так и женской половине учащихся, а учительница попросила инспектора Калину самому наказать свою дочь. Он обещал, кратко и механически, как нечто само собой разумеющееся. Между тем дать обещание было гораздо легче, чем его выполнить. И вот почему.

В высоком белом доме, окруженном садом, где жил инспектор Калина с семьей, царил ад, и в этой преисподней обезумевшие от ненависти супруги с упорством приговоренных тащили каждый в свою сторону два конца одной и той же веревки, все сильнее затягивая проклятый семейный узел, который нельзя было развязать, как невозможно было им самим ни сблизиться, ни расстаться. Ад этот скрывался и таился, словно стальными стенами ограждаясь от мира условностями и установлениями австрийской чиновничьей семьи и законом о нерасторжимости и неприкосновенности раз и навсегда скрепленного католической церковью брака.

Случается, мужчины в подпитии или женщины в припадке слезливой откровенности иной раз и обмолвятся о муках такого несчастного супружеского союза, однако никто из них не отважится изобразить картину в целом, да и не сможет этого сделать, поскольку каждая из сторон видит лишь свою половину страданий. Поэтому тайна семейного ада и остается непроницаемой для глаз окружающих. Во всяком случае жители городка, годами наблюдавшие, как инспектор Калина и его супруга выходят на воскресную прогулку, оба прямые, величавые, разряженные в шелка и перья, тончайшее сукно и серебряные галуны, не могли и подумать о существовании какого-то ада, а тем более вообразить себе весь его ужас и глубину. Ад этот тем и страшен, что скрыт от всех. Но то, о чем не подозревали посторонние, очень рано открыла инспекторская дочь Роза.

От молчаливой наблюдательности впечатлительных и умных детей утаить такие вещи бывает трудно. Сколько бы ни старались родители не выдать себя перед ребенком, в пылу гнева и ненависти они порой забываются или упускают из вида, что подрастающее чадо сегодня другими глазами видит окружающее, по-другому воспринимает разговоры, чем в прошлом году. Еще до того, как пойти в школу, Роза догадалась о том, что между родителями идет постоянная борьба, глухая и бескровная, но беспощадная и дикая, а с течением времени утвердилась в своих догадках. И то, что своим детским умом она не могла составить себе цельного представления о несогласии своих родителей и уразуметь истинную причину их вечных раздоров, лишь усугубляло гнетущее ощущение безысходности и уродливости происходящего.

Общая участь австрийских чиновников в захолустных городках не миновала и инспектора Калину; пристрастившись к ракии, с годами он все больше налегал на нашу добрую, но вероломную и для чужеземца особенно опасную дринскую сливовицу. По долгу службы Калина с осени и до весны, когда по селам гонится ракия, объезжал свой уезд с целью проверки подчиненных ему «контрольных органов», которые частенько не могли одолеть искушения и после произведенного досмотра не усесться у котлов и не выпить вместе с крестьянами. И каждый такой служебный «Bereizung»[65] по дождю и грязи и по горным тропам все чаще приводили самого инспектора к котлам — погреться у пылающих под ними костров, где пышет шипящее на углях мясо и стоит крепкий дух сливовой ракии, а она и для местного человека может стать сущим проклятием, но для пришельца, бесповоротно отдавшегося ей, означает верную погибель и медленную безобразную смерть. Инспектор Калина не принадлежал к числу запойных пьяниц. Он пил, и пил достаточно, причем с каждым годом все больше, однако знал меру и, по крайности, умел сохранить внешнее достоинство, подобающее человеку его звания и положения. Но все же ракия должна была проявить себя где-то и отомстить за себя, как содержанка, срывающая на своем любовнике досаду за удовольствия, которыми он пользуется тайком.

В случае инспектора Калины ракия сказывалась в семейных скандалах, безудержно накаляя страсти и сметая все условности и приличия. Чем сильнее сдерживался инспектор на службе и с посторонними людьми, тем больше распускался дома в стычках и перепалках с женой.

Тягостные родительские ссоры для Розы возникали чаще всего на границе между сном и явью, призрачные и в то же время реальные. Она не припомнит, когда это случилось впервые: словно разбуженная каким-то кошмаром, не размыкая глаз и не вполне еще выплыв из сна, она услышала голоса отца и матери.

— Не ори же ты, ребенка разбудишь!

— При чем тут ребенок? Какой ребенок? Чей ребенок? Твой ребенок!

— Послушай, оставь меня в покое и не заводи снова старую песню! Пойди ляг, проспись!

— Проспаться! Ну да, туда дураку Калине и дорога! Но я не пьян. Кто хочет, тот пусть и ложится. Ребенок? Да, у меня есть один ребенок, мой сын… А это…