Ты следующий - Любомир Левчев

Чили чрезвычайно рассчитывает на помощь социалистических стран, и прежде всего СССР. Пока это только технологическая помощь. Москва дает нам некий финансовый кредит “в порядке исключения”. Помогите нам пшеницей и кукурузой! Дайте нам нефть, хлопок, табак… Посылайте разные товары широкого потребления!..

Скучно, правда? Но я слушал очень внимательно и даже записывал. В моей душе зарождались темные мысли и чувства. Что делал сейчас этот интеллигентный человек? Зачем исповедовался передо мной? Разве он не понимал, что я не тот, кто может ему помочь?

Или он догадывался, что это абсурд, и просто приглашал поучаствовать в нем, как в игре, смертельной игре? Так называемая мировая революция докатилась до конца мира, до Чили, до Огненной Земли, до Патагонии, именно их, значит, имели мы в виду, говоря в школе – “у черта на куличках”. Да, она дошла до этих уголков планеты и победила на демократических выборах. Но сейчас сюда не могли дойти самые элементарные вещи, необходимые людям. Не могли дойти наши сигареты. Не могла дойти наша пшеница… Люди ждали помощи. А вместо этого им посылали сумасшедшего поэта, чтобы тот оказал им братскую революционную поддержку!

Если бы я был настолько смелым и честным, как утверждал, мне следовало прервать Луиса Корвалана и сказать ему:

– Компаньеро, я ничем не могу тебе помочь, поэтому предлагаю вместе со мной поехать в Москву. Войти в Кремль и взобраться на Спасскую башню. Я буду ломать стрелки и цифры на часах до тех пор, пока Красная площадь не наполнится людьми. А ты тогда с самой звезды начнешь кричать все то, что рассказал мне. И даже еще того хлеще…

Я прервал генерального секретаря и глухо сказал:

– Товарищ Корвалан, боюсь, что проблемы, которые мы обсуждаем, больше меня…

Луис улыбнулся грустно и нежно:

– Знаю, товарищ, знаю… Эти проблемы больше и меня. Но если мы будем молчать, они меньше не станут. Я хочу от вас только одного: сообщите своему центральному руководству… вы же еще и писатель… вот и скажите всем – наши проблемы не политические, а экономические!

То, что мы сейчас переживаем, – одна из самых серьезных инфляций в истории Чили, но народ все еще поддерживает нас, потому что видит положительные перемены – или, по крайней мере, наши добрые намерения. А вообще-то мы вот уже два года имеем дело со сплошными заговорами. Последняя попытка была предпринята в сентябре. Сейчас контрреволюция притихла. Все ждут выборов. Заговорщиков поразила решительность, которую проявил наш народ в сентябре. Кроме того, армия тесно связана с правительством…

– Но говорят и другое… – снова перебил его я. – Ходят слухи, что в армии полно реакционеров и она вас не поддерживает.

– Кто это сказал?

Я, разумеется, не мог ему ответить.

– Рабочий класс вооружен? Есть координация в низах?

– Мы пришли к власти без насилия. Мы против насилия. Сейчас оппозиция хочет насилия. Но большинство – нет. Даже кардинал против переворота. На выборах ожидается сильная поляризация по блокам. Мы принимаем этот вид борьбы, отдавая себе отчет в том, как это будет трудно. Даже самое незначительное улучшение нашей позиции в парламенте уже станет большой победой!

Спасибо вам, что вы к нам приехали. И не думайте, что это бессмысленно. Наши товарищи не должны чувствовать себя одинокими. Прошу вас, передайте от меня привет Тодору Живкову и скажите ему: наши проблемы не политического, а экономического характера! Сугубо экономического!..

Он смог прочно вбить эту формулу в мое сознание. Корвалан проиграл бой, потому что его бросили, предали, потому что его принесли в жертву, как “козла отпущения”, как миллионы людей и как… меня. Не важно, Че Гевара ты или Луис Корвалан, раз ты опасен для власти лжи, ты рожден для жертвоприношения.

Эксперимент Корвалана был бесподобным. Иногда случается проигрывать, потому что ты более прав, чем остальные. В Чили мировая революция достигла своего апогея. С переворота Пиночета поднялась обратная волна – генеральное наступление мировой контрреволюции.

На могиле реального социализма, а точнее – советской системы, вместо эпитафии можно выбить слова Луиса Корвалана: “Наши проблемы были не политическими, а экономическими”. А я бы добавил – и моральными. Но это уже сантименты.

Когда мы вышли из дворца Аламеда, Лалю Ганчев впервые похвалил меня. А посол осторожно спросил:

– Предполагаю, вы уполномочены так вести себя?

Я решил успокоить милого человека невинной ложью.

После встречи с Корваланом нас тут же отвезли на крупный комбинат по переработке меди Madeco. Рабочее руководство уже нас ожидало. Нас немедленно повели в столовую, где мы начали разговор прямо за обедом. Несколько раз нам повторили, что мы едим то же, что и все рабочие. И мы несколько раз ответили, что все очень вкусно. Молодой красавец Хосе, который вытягивал медную проволоку (тысячи километров), рассказал нам о рабочей самообороне, о круглосуточных дежурствах и о том, что месяц назад он женился, но свой медовый месяц проводит на медном комбинате. Я не смог ему объяснить, какая жестокая игра слов “мед” и “медь” получается, если перевести его слова на болгарский. Хосе, вероятно, посчитал, что я усомнился в его словах, потому что тут же показал нам секретный склад, полный винтовок, автоматов и пулеметов. По пути я увидел портрет Георгия Димитрова, вырезанный из газеты и наклеенный на один из станков. Я решил, что будет вежливо выразить свою радость по этому поводу.

Хосе объяснил мне, что это “Хорхе Димитров, великий русский революционер”.

– Не русский, а болгарский, – попытался поправить его я.

Но он был упрямым юношей и не поверил мне. А возможно, он был прав. Потом Хосе отвел меня на рабочий митинг протеста против захвата чилийского корабля.

В качестве дополнения к политическому абсурду вечером мы были приглашены на оперу – премьеру “Риголетто” с Сабином Марковым. Огромный, старинный, ледяной зал. Слабый оперный состав. Но Сабин пел великолепно и заслужил успех.

Во вторник утром у меня было время пройтись по книжным магазинам. Я купил антологию латиноамериканской поэзии. Она огромная, как энциклопедия. И еще Canto general (“Всеобщую песнь”) Пабло Неруды в двух томах.

После обеда мы встретились с Володей Тейтельбоймом. Я исписал целый блокнот именами и характеристиками чилийских писателей. Потом я спросил, может ли Володя что-нибудь рассказать мне о некоем Викторе Харе, который ждал меня в гостинице. Да, есть, мол, такой начинающий комсомольский поэт. Точнее, даже певец… Всего лишь через год смерть сделала Виктора Хару всемирно известным бардом – братом Высоцкого и Боба Дилана.

Наша встреча с координационным советом Унидад популар (Народного единства) совпала с огромной демонстрацией и митингом оппозиции. Миристы оккупировали какое-то административное здание. Неофашисты (так их называли) из партии Либертад разводили огромные костры на перекрестках бульваров. Жгли книги, останавливали движение. Бесились. Красивые девушки сидели на тротуарах у костров. Скандировали лозунги либо стихи или просто созерцали пламя. С восхищением. Автомобили бибикали своими клаксонами ритмы оппозиции. Женщины, впавшие в транс, выстукивали их на кастрюлях. Какая-то бабулька стучала камнем по фонарному столбу. Эти апокалиптические образы, это извержение социальной лавы смутили мое сознание. Неужели именно так выглядят кошмарные прозрения пророков?

Все еще под впечатлением от увиденного, я поприветствовал левых лидеров пяти партий, участвовавших в блоке Народного единства: Хуго Миранду, Хорхе Монтельса, Хосе Арсе, Луиса Фернандо Луенго, Франсиско Гейса. Пожелал им удачи, предложил сотрудничество и попросил Лалю проинформировать их о положении в Болгарии и провести конкретный разговор, потому что я чувствовал себя неважно.

Вечером в доме Кирила Кирякова я все еще не мог прийти в себя.

– Не расстраивайся же ты так, поэт, – успокаивали меня снова и снова. – Это мелкобуржуазная стихия. Пошли-ка лучше в бар! В “Апруме” показывают по двадцать стриптизов кряду – один за другим! А за столиками как левые, так и правые лидеры вместе пьют демократичный виски.

– Нет! – ответил я. – Стриптиза мне хватило на улице.

На следующий день город был тихим и солнечным. Я бродил по нему без всякой цели. Болгарка, которая меня сопровождала, постоянно предлагала мне купить что-нибудь на память. Она говорила, что тот, у кого есть доллары, может купить здесь все что угодно, причем за бесценок. Но мне ничего не хотелось.

И вдруг я увидел в углу какой-то витрины его. Эта вещь, бесспорно, была очень старой. Когда-то дерево было раскрашено, но сейчас выглядело будто обугленное. Маленькая фигурка Христа смотрела на меня со вселенской скорбью. При снятии с креста ему сломали одну ногу под коленом. Руки были разведены в стороны, но дырки от гвоздей в ладонях расширились, как зрачки Фомы неверного. Я вошел в антикварный магазин и попросил показать мне статуэтку. Ошибки быть не могло. Он был моим, а я был его. Уже никто не мог нас разлучить.