Ты следующий - Любомир Левчев

Вооружившись этими предупреждениями, я отправился на встречу с генералом Родригесом – представителем СИНАМОС. Несмотря на то что он повторил мне “философские” воззрения Грахана, Родригес все же полагал, что установление сотрудничества между СИНАМОС и ОФ было бы важным и замечательным шагом, поэтому он принял приглашение посетить Болгарию, а присутствующим журналистам сообщил, что наша встреча была исторической. После такой оценки я мог посчитать свою миссию успешно завершенной и наяву начать свое возвращение, свой долгий спуск с Анд.

Перу. Краткий эпилог

Если Чили осталось в моем сердце как рана, то Перу, без сомнения, останется как легенда о говорящих кондорах. Потому что именно головами кондоров художник Виктор Эскаланте украсил обложку моей перуанской книги. Крылатый поэт Артуро Куркоэро написал в предисловии: “С Любомиром Левчевым мы встретились в небесах”.

А мой брат Уинстон Орильо? Он приезжал в Болгарию. Влюбился в свою переводчицу и во все болгарское.

Вскоре после этого меня вызвали в ЦК и строго отчитали за то, что я, дескать, позволяю себе вмешиваться во внутренние дела Перуанской компартии. Оказалось, что по возвращении из Болгарии “эрмано” Орильо посетил компаньеро Хорхе дель Прадо и заявил, что хочет вступить в ряды Перуанской компартии. Прадо поздравил его с таким решением, но сказал, что в этом нет необходимости:

– Ты интеллектуал, и за членство в нашей пролетарской партии тебя сегодня могут уволить, преследовать и даже убить. Мы считаем тебя коммунистом, более того, после победы мировой революции мы признаем твой партийный стаж с сегодняшнего числа, но прошу тебя, не вступай пока в партию.

Орильо ответил:

– Нет, компаньеро Прадо. Я не могу не вступить в ряды компартии, потому что компаньеро Левчев приказал мне сделать это.

Разумеется, первый секретарь был сильно смущен и обижен, что кто-то решает подобные вопросы у него за спиной.

– Это правда, что ты инструктировал твоего сумасшедшего собрата?

Естественно, никаких инструкций и даже советов такого рода я не давал. Но мой брат был таким чудесным идеалистом. Разве мог я его оставить в такой момент?

– Да, я так говорил. Идеалы распространяются такими сумасшедшими собратьями, как мы с ним, а не бюрократами.

Итак, я открываю свой дневник, который я вел в Латинской Америке. Правда, еще на Кубе мне посоветовали не делать никаких записей, а те, что я уже сделал, сжечь. Я не послушался этих советов. Неужели поэтому огонь перекинулся на меня?

•

17 октября 1972 года, во вторник, в и часов по местному времени я вылетел самолетом “Эр Франс” из вонючего аэропорта Кальяо. И всего лишь через три часа приземлился в Кито. Этот странный город находится на самом экваторе, но высота над уровнем моря тут настолько велика (2000 м), что жара не чувствуется. В зале транзита какой-то странный субъект оттащил меня в сторонку и предложил купить у него сушеную человеческую голову. Она была величиной с кулак, но все черты лица сохранились.

Спустя еще два часа мы были в Боготе. Я купил колумбийский кофе в подарок Светлину Русеву. До Каракаса нам оставалось еще два часа лета. Но это были нелегкие часы. Погода портилась. “За бортом клубятся гигантские грибы нехорошего цвета, – писал я своим еще более нехорошим почерком. – Они похожи на атомные взрывы. Около них быстро кружат тонкие черные облака в форме акул. Все скрипит, и из кабинки стюардесс вылетает посуда. С днем рождения, Владко! Сынок, пусть твоя жизнь будет лучше моей, и дай тебе бог однажды понять, кем был я. Сегодня, в твой 15-й день рождения, я буду лететь ровно 15 часов над разделяющим нас пространством”. Хорошо, что у меня закончилась бумага, а так кто знает, какие еще сентиментальные глупости я бы написал. Последнее предложение было таким: “До Лиссабона осталось 3 часа”. Но вот миновали и они. В Лиссабоне мы даже не вышли из самолета. Это мы сделали в Париже, где задержались на два дня, чтобы дождаться болгарского самолета.

•

Я, по-моему, уже рассказывал о “Клозри де Лила”, поэтому закончу свое повествование в другом славном заведении – “Ля Куполь”. В Париже я сразу позвонил Юлии Кристевой. И она назначила мне встречу в этом некогда прославленном храме авангардистов. Известное заведение было легко найти, но милая Юлия наверняка приняла во внимание и то, что Монпарнас не слишком далеко от посольства. Я увидел ее еще с улицы, потому что она сидела одна за столиком рядом со стеклянными стенами. Она была все так же красива. Мы радостно обнялись, но, боже мой, какими же оказались ее первые слова!

– Любо, Любо! Жизнь – это волшебство. Какое же волшебство вся наша жизнь! Когда-то ты был бунтарем, заводилой. А я – всего лишь тихой студенткой. И вот сейчас я стала революционеркой. А ты – крупным чиновником.

Я ахнул от удивления:

– Да что ты такое говоришь?! Разве ты не видела, что в “Ля Куполь” я ступил походкой раненого кондора? Почему ты считаешь, что я больше не революционер?

– Потому что ты во власти.

– Значит, ты думаешь, что власть – это кладбище революционеров?

– Что-то в этом духе. Впрочем, такая судьба у сердитых молодых людей во всем мире.

– Тогда в чем смысл революций, если они не могут установить новую власть?

– Как раз в этом противоречии. Цель революций – движение, а цель власти – порядок, то есть неподвижность.

– Ладно, может, и так. Я с тобой спорить не буду, потому что иначе не смогу тебе порадоваться. Лучше расскажи, какой революционеркой ты тут стала?

– В настоящий момент мы разделяем и распространяем некоторые взгляды Мао.

– Да ну?! – искренне удивился я. – А кто это – “мы”?

– Во-первых, это мы с Филиппом (мне было ясно, что речь идет о ее супруге Филиппе Соллерсе, редакторе журнала Tel quel ), но знаешь, как это трогательно – видеть Жана-Поля Сартра раздающим, как мальчик-газетчик, маоистскую литературу на Елисейских Полях?

– Юлия, я, очевидно, не в курсе последних веяний парижской политической моды, но, пожалуйста, поделись со мной хотя бы одной идеей Мао, которая тебя воодушевляет.

– Не ищи идеи Мао только в силлогизмах.

– А в чем?

– В его образах, метафорах.

– Ладно, назови мне хотя бы одну метафору.

– Ну, например, пересечение вплавь Янцзы.

Мои губы были сухими и потрескавшимися от высокой температуры. Я отпил глоток ледяного “Сансера”.

– Юлия, Юлия, я утону в этой гениальной метафоре, не проплыв и десять метров. Судя по всему, мое место на берегу.

Вероятно, ее это задело.

– Знаешь что, Любо. Тебе наверняка известно, что искусство – явление шизофреническое.

– Ну да. Мне ли этого не знать. Ведь Тодор Павлов первый обнаружил во мне шизофреника.

– Ну вот. Подожди, не перебивай. А политика – это паранойя. Сила Мао в том, что в своем учении он сочетает шизофреническое и параноическое начала.

– Допустим. Но он же у власти, причем давно. Почему ему можно быть революционером, а мне нет?

– Потому что он у власти, но продолжает с ней бороться. Кто начал культурную революцию?

– Не думаю, что вам в Париже необходима культурная революция.

– “У нас в Париже” сейчас сексуальная революция!

– О, мне это нравится! Этой революции я бы предался со всей страстью, на которую способен. Как происходит посвящение в революционеры? Сегодня вечером я как раз свободен.

Юлия вспыхнула и покраснела. Она все делала изящно.

– Ты знаешь, мне уже пора. Нужно идти, Филипп ждет меня дома.

– Ну, эта революция мне известна.

И я пошел бродить по Парижу в одиночестве. Меня поразили слова Юлии. Она открыла мне глаза на нечто до крайности трагичное. Почему я постоянно забываю о проблеме человека и власти – проблеме, которая не была решена ни одним революционером, ни одним философом и ни одним пророком? Даже Христос не ответил Пилату, является ли он царем земным…

По улице Сент-Оноре проезжали черные автомобили.

Уже поздно извиняться перед Юлией за это неприличное поведение собственного обиженного благородства. Что же касается разговора, который я только что передал, то с ним – как, впрочем, и с остальными диалогами в этой книге – все ясно: это не стенограммы, а диалог в романе. Он настолько же аутентичен, насколько и выдуман.

Я продолжаю по-дружески восхищаться Юлией. В последний раз мы виделись незадолго да краха социалистической системы по очень грустному поводу: умер ее отец. А Юлии не хотели выделить места на софийском кладбище, чтобы его похоронить. Карьеристы и интриганы, желая умыть руки, сказали ей:

– Тебе может помочь только Любо Левчев. Только он делает то, что ему вздумается.

А мне в этот момент уже “вздумалось” сидеть без работы. В этот момент мне уже “вздумалось” стать жертвенным животным, но разве мог я все это сказать Юлии? Я пошел к тем, кто решал важный политический вопрос: кому можно, а кому нельзя быть похороненным на центральном софийском кладбище. Я хорошо помню высокомерную физиономию и хохот мне в лицо: