Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Праздник Купалы считался великим днём очищения огнём и водой, и вместе с тем это день летнего солнцестояния, поворота-коловорота, когда природа действует с особенною всеоживляющею и всевозбуждающею силою.

Так гласит древнее народное поверие, о котором я много слышал, читал когда-то ещё юношей, затаив дыхание от мистического приобщения и проникновения в таинство седой древности – в дела давно минувших дней, преданье старины глубокой. Но присутствовать на этом празднике лично мне, как городскому жителю, никогда не доводилось. Честно говоря, я всегда считал это действо давно ушедшим в историю, растворившимся в степенных водах Леты и вообще не более как сказанием, легендой, мистической сказкой, если и имеющей реальную почву под собой, то давно оставленной и густо обросшей небывальщиной. Наилучшим подтверждением этому моему сомнению служило то поверие, что только в эту ночь цветёт папоротник, расцветает нежным девственным цветом на краткое время, всего на несколько минут и именно в полночь на Ивана Купалу. Это, как утверждает легенда, таинственный цветок любви, кто найдёт его – тот и клад найдет. Каким образом цветок любви связан с кладоискательством? Как великая тайна души, её полёт, воспарение к апогею божественного проявления сорганизуется с меркантильной жаждой сиюминутного обогащения? Я не понимал. Как не ведал иного, отличного от материального значения слова клад. Но также, как сверкающий бликами на солнце металл влечёт неугомонного кладокопателя в темноту ночи, в мистическую обстановку, при которой земля раскрывает вожделенному страждущему сокрытые в ней тайны и сокровища былых времён, также и меня тянуло теперь на берег реки непонятное, неосознанное предчувствие того, что именно там кроется от глаз моих влекущая меня тайна, моё сокровище, мой «клад». А то и больше – раскрытие загадки вопроса, зачем я здесь.

Я прибежал в самый разгар праздника. Простоволосые девки, обрядившись в лёгкие длиннополые неопоясанные рубахи – ведь это одежды для русалочек, жительниц Незванки – наплели венков из трав и, водрузив те венки на головы, сами как бы обернулись русалками чтобы повеселиться, позабавиться над парнями. А потом проводить с почётом и песнями главную русалку к реке – до дому. Ну, а как проведут – тут уж помчатся со всего духу к живой силе огня чтобы, перепрыгнув через него и кувыркнувшись через голову, сбросить русалочьи маски и прижаться к парням уже по-девичьи, ища тепла и защиты. Теперь можно в реке купаться, росой умываться – мавки не обидят.

Парни, те живой огонь добывают. В одном берёзовом бревне (как известно береза олицетворяет девичью суть) вырезали углубление, а другую палку, заостренную на конце и установленную в углублении том, с силой раскручивать начали, извлекая трением жар пламени. Было не сложно догадаться, какую символику они изображают, какой огонь и каким трением разжигают в стройном теле берёзки-девицы. Разгорелся живой жар в теле дерева – разыгралась страсть и в телах людских. Пришло время в общий круг становиться и передавать чарку по кругу, наполненную хмельным напитком, чтобы каждый слово доброе сказал над этой чаркой и подтвердил слова свои, пригубив из неё. Праздник кипит, заходится от избытка возбуждения в разогретых не то огнём, не то чаркой хмельной, не то ещё чем молодых, полных жажды жизни телах. Тут и игры поцелуйные, и хороводы, и кадрили – каждый свою Любовь ищет, а кто нашел, тот веселится от души в плясках и забавах. Для обрядовой части праздника изготовили куклы-чучела Купалы и Костромы, или Ярилы и Марены. Куклы сделали из травы и палок, причем у Костромы палка внизу раздваивается, а у Ярилы непременно торчит сук, как символ мужского достоинства неимоверных размеров, к которому молодые лимоны подвешены. Оно и понятно – ведь там вся сила и ярость мужская сосредоточена. Впрочем, сила эта проявится, а после пойдёт на убыль к зиме – потому Ярилу хоронят на ритуальном костре. Парни несут чучело и живой огонь для костра, а девки ревут и причитают, прощаясь с ним. Да всё норовят к его достоинствам припасть в поцелуе, а лучше того, лимоны стащить символические, должно быть, на удачу в любовных делах. Попричитали-поплакали, тут и шутки пошли, дескать, нечего девкам реветь по чучелу, лучше пусть с парнями пляшут – ведь вся сила ярая к ним перешла! И снова песни, пляски, хоровод закрутился…. Пока парни соревновались в красноречии, выдумывая шутки поострее, девки пошли к чучелу Костромы, ведь её будто свою девичью честь защищать надо. Парни, узнав про это, распоясались, да ещё и порты поскидавали, для пущего устрашения. Шумят, девок пугают. А те сжались вкруг Костромы, крапивой вооружились, стоят, трясутся – и страшно, и весело. Парни будто слились в одно целое, и такой силой от них веет, такой ярой весёлостью, что дух захватывает. Несутся навстречу – один раз набегут и отступят, второй, третий…, наконец, будто волной сносят девок, растаскивают, отбирают Костромушку и топят в реке, довольные победой и тем, что девушек потискали. Веселье!

Потом большой костёр зажгли, будто Солнце на землю спустилось. Раскрутили его хороводом:

А в нас седня Купала Не девка огонь клала Сам Бог огонь раскладал…

Завели вокруг игры, пляски – кто песни поёт, кто на гуслях, на рожках играет, а кто-то… уже цвет папоротника ищет…. Как огонь поутих немного, тут уж главное развлечение праздника – прыжки через костёр. Верят, что если прыгнуть половчее, то будет хорошее здоровье; если удачно перепрыгнут через пламя влюблённые, то они скоро обручатся. Чего только молодежь не вытворяла! И по трое, и по четверо прыгали, и гребёнкой, и кувырком! И даже по углям ходили! Потом огненное колесо в воду спустили, как символ поворота солнца на зиму. Свечи по реке поплыли, объединяя стихии огня и воды.

Я бродил среди праздничного веселья, напряжённо всматриваясь в лица разгорячённых дев, и ища в них знакомые, милые сердцу черты. Девушки на моё повышенное к ним внимание реагировали по-разному: кто стыдливо опускал глаза, покрываясь краской смущения, будто застигнутая в прибрежной тени плакучих ив одинокая купальщица; кто наоборот, взрываясь негодованием, отстранялся и убегал прочь от навязчивых глаз чужого. Но основная масса «русалочек», ничуть не смущаясь присутствием постороннего, да к тому же одетого не по-Купальному, набрасывалась на меня и настойчиво, но впрочем, дружелюбно пыталась вовлечь в общее веселье. Я не особо сопротивлялся, понимая, что став для них своим, смогу быстрее и легче отыскать Настю. Постепенно я втянулся в атмосферу праздника. Позволял кропить себя свежей прохладной росой, прыгал вместе со всеми через костёр, даже несколько раз не отказался от предложенной мне чарки молодой хмельной бражки, веселящей сердце и пьянящей разум. Но ни на секунду не отвлекался от своей основной цели.

Насти нигде не было видно, то ли из-за многолюдности и общей кутерьмы праздника, то ли её вообще здесь не было. А может, она следила за мной со стороны, специально не попадаясь на глаза, оставаясь для меня всё время в тени и радуясь своей победе, своему значению, которое она неожиданно приобрела. Что было очевидно, раз я так настойчиво ищу её. Во всяком случае, мне очень хотелось так думать, потому что это существенно увеличивало шансы вновь обрести её. О Женщина! Коварство – имя твоё! Коварство и Любовь!

Но скоро усилия мои всё-таки увенчались успехом, и я нашёл её. По крайней мере, мне так казалось тогда. Девушки выбрали из своей среды самую красивую и самую молодую русалку-невесту и, выведя её в центр поляны, стали водить вокруг неё хоровод, плотно взявшись за руки и не пуская парней внутрь круга. Над лесом, над рекой поднялась и поплыла во все стороны, нехотя раскачиваясь в мареве предрассветного тумана, унылая и протяжная, щемящая сердце звучным многоголосием девичья песня о том, как сбирали, провожали и отдавали молоду на чужую сторону. И хотя каждой из девушек мечталось оказаться в центре круга – не раз длинными тёмными ночами снилось, как её молодую, невинную обряжают в белоснежные брачные одежды и ведут под белы рученьки в милую, желанную, долгожданную неволю, принося её самость в жертву общности, её молодость и цветение – на службу великому таинству продолжения и укрепления рода. Песня певучая и печальная традиционно подчёркивала неизменную жертвенность женской природы, призванной подобно земле-матушке отдавать себя без остатка для зарода новой жизни. В этой самой русалочке-невесте я и узнал Настю. И хотя черт её на большом расстоянии и сквозь плотность многолюдия разглядеть было невозможно, но по каким-то неуловимым признакам, заставившим учащённо биться сердце, я почувствовал, что это она. Кроме того густой «парик» из длинных речных трав и цветов, надетый ей на голову под большущий венок цветов земных, скрывал её лицо и фигуру до самых колен, скрывал от всех, но только не от меня. Я замер не в силах пошевелиться и, не отрываясь, смотрел, любовался моей русалочкой и тем представлением, которое разыгрывалось у меня на глазах.