Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

– Ты знаешь, я не пью кофе, – повторил ещё раз старик.

– Ну, так и ты, старче, знаешь, – человек закурил сигарету и, приняв от машины новую пол-литровую порцию кофе, вернулся в кресло. – Ты тоже знаешь, Прохожий, что не могу я идти с тобой. Я вообще ничего не могу, пока не позовут меня, пока не узрят надобности во мне пусть не разумом, так сердцем. А покуда я – просто Рассказчик и могу только рассказывать. Но повесть моя тому, кто хочет слушать. А говорить в пустоту, как ты понимаешь, трудно. Не Малюте же рассказывать, он пёс хоть и добрый, но, как и я, поделать, изменить ничего не может. А больше меня никто не слушает.

– А ты пойди, поведай, может и послушают, – не меняя своего положения, сказал старик. – Речешь не вслух, не пеняй, что он глух. Чтобы быть услышанным, надобно говорить. А нынче многим твоё слово нужно, потому просыпается народ, дела жаждет, а указать, научить его пути верному некому. Оттого много лжеучителей и лжепредводителей повылазило, рвут народ на части каждый в свою сторону.

Рассказчик отпил из кружки ещё несколько больших глотков обжигающего ароматного напитка, затянулся полсигаретой и, выпустив в серебристый луч густое облако табачного дыма, откинулся на спинку кресла.

– Им послан человек от меня, ежели его оттолкнут, то и меня не примут, – сказал он тихо, почти обречённо. Но в глазах влажных от слёз всё-таки искрилась, жила надежда. – Истинно, истинно говорю вам: принимающий того, кого Я пошлю, Меня принимает; а принимающий Меня, принимает Пославшего Меня.[111] Иначе нельзя, старче. Да ты и сам всё знаешь.

Луна на небосводе как будто усилила свой блеск, словно невидимая рука ввернула в её круглое тело миллиарды новых неоновых лампочек. Её холодные лучи рисовали над очумевшей от неостывающего даже ночью летнего зноя Москвой призрачный пейзаж из причудливых форм тёмно-серых облаков, оттенённый иссиня-чёрным небом и усеянный рябью холодных, колючих звёздочек. Лучи те подсвечивали сизое марево табачного дыма, что наполняло собой всё пространство большой полупустой комнаты. Пол-литровая кружка с нацарапанной на боку надписью «NESCAFE» стояла уже на полу в окружении армии скорчившихся трупов сигаретных окурков. Последний из них плавал в холодеющем остатке недопитого кофе внутри кружки. Рядом заскулил пёс, прикрывая лапой лохматую морду, а за стеной оголтелый телевизор предавал популярное в народе ток-шоу об уроках прошлого, традиционно бурно обсуждаемых в настоящем и, неизменно, повторяемых в будущем. В центре комнаты друг напротив друга всё ещё сидели двое. Сидели давно и молча.

– Да. Трудно поверить сейчас, что когда-то это был Великий народ, – произнёс после долгого молчания Прохожий.

– Был, – коротко и ёмко ответил Рассказчик. – И грядёт, – добавил он после непродолжительной паузы.

– У тебя вино есть? – спросил Прохожий.

– Всегда, ты же знаешь, – ответил Рассказчик.

– Я бы сейчас выпил.

– Не вопрос.

Человек встал с кресла, прошёл в тёмный угол комнаты, где томился в ожидании своего часа древний раскладной диван, приподнял сидение и достал из его недр старую, покрытую плесенью и паутиной бутылку, откупорил её и наполнил до краёв рубиново-красной тягучей жидкостью два высоких бокала.

– Держи, брат, – протянул он один бокал старику, возвращаясь на своё место и усаживаясь в кресло. – Давай за него, не чокаясь. Помянем безвременно почивших рабов Божьих. Аминь.

– Хорошее вино, – удовлетворённо заметил старик, рассматривая на свет искрящуюся рубиновую влагу. – То ещё. И как тебе удалось его сохранить?

– Я многое сохранил, не только вино, – ответил Рассказчик, залпом выпив весь бокал до дна. – Всё сохранил, а иначе, что бы я мог рассказать?

Он перевернул стеклянный сосуд вверх дном, убеждаясь, что последний действительно пуст, снова встал и, достав из дивана точно такую же бутылку, опять наполнил её содержимым свой бокал.

– Ну а раз сохранил, то иди отдай людям. То что мы помним, то что мы знаем, то что мы видим, должно работать на спасение человеков, на благо Отечества и во славу Божью. Посланнику твоему ты сейчас очень нужен. В опасности он.

Старик встал со стула и направился к окну, через которое с чёрного бездонного неба изливала своё призрачное сияние луна. Вдруг он остановился на полпути и обернулся к Рассказчику.

– Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков … у вас же и волосы на голове все сочтены[112], – сказал он, помолчал немного и добавил от себя. – Мы в ответе за всех, кого посылаем, – и растворился в лунном свечении.

Луна в эту самую короткую ночь в году разыгралась не на шутку. В зимние длинные ночи, бОльшую часть суток безраздельно царствуя на небе, она как бы нехотя, лениво и сонно одаривала землю сиянием. И даже не одаривала, а скупо и размеренно делила себя на все утомительно бесконечные часы своего владычества. Словно ожиревший барин, разнеженный в преизбытке благоденствия, отяжелевшей от нестерпимой скуки рукой раздаёт от щедрот своих милостыню бесконечным неблагодарным просителям. Нынче же, когда её власть над миром настолько кратковременна и зыбка, она, не жалея свечей, постаралась обрушить на иссушённую зноем землю неиссякаемый поток лучистой энергии, будто силясь запомниться этим жалким земным букашкам своей щедростью и пусть временным, кратким, но изобилием.

Настежь раскрытое окно приглашало, манило в душное помещение хоть немножечко, хоть самую чуточку ночной прохлады. Вместе с тем оно служило сейчас порталом для беспрепятственного проникновения в сонный мрак человеческого жилища серебряного, мистического сияния ночного светила, которое рисовало всё внутреннее убранство людского обиталища одним единственным, скупым на краски, но преизбыточным разнообразием полутонов и оттенков колором. Само помещение, расцвеченное таким причудливым образом, приобретало вид странный, чужой, лишённый жизненной силы в отличие от дневного, привычного глазу, тёплого свечения. Наполненное силой иного рода, силой неведомой, для тонкой и ранимой человеческой психики даже жуткой таковое ночное освещение приводило в дрожь и трепет податливое и восприимчивое человеческое воображение. Не удивительно, что добропорядочные миряне об эту пору спят и видят привычные глазу и милые сердцу цветные сны. Оберегая тем самым ранимую душу от ненужных, не имеющих под собою никакой действительности оборотней, безраздельно царствующих на земле в этот час и своим бытием опровергающих не только все человеческие представления о мире, но и о самой реальности вообще.

А реальность такова, что просторная, по-деловому и с некоторым даже вкусом обставленная комната, недавно ещё казавшаяся резиденцией большого казачьего чина, в лунном сиянии выглядела как заурядный кабацкий притон для устроения оргий с продолжением. Пропали куда-то и дневной, сияющий на солнце лоск, и правильный, даже казавшийся в обличающем свете излишним порядок, и мобилизующая строгость, и по-военному неприхотливая достаточность обстановки. Опрокинутый штоф чудом балансировал на краю стола готовый вот-вот рухнуть вниз от малейшего дуновения сквозняка. Он испускал последние, редкие слёзы-капельки на полуобглоданный остов поросёнка, который валялся на полу возле стола в окружении домашних солений и прочей снеди. Всё это могло бы ещё хрустеть, пахнуть и вызывать слюноотделение у видавших виды гурманов, но ныне стало пригодным лишь на харч бродячим псам. Статные кресла, привыкшие согревать пятые точки героев по серьёзным державообразующим поводам, довольствовались теперь незавидным и даже весьма постыдным положением ножками вверх. Цветные полотнища, украшавшие собою титульную стену комнаты, будучи сорванными со своих древков валялись теперь на полу словно юбки лихой танцовщицы, сбросившей с себя одежды в безумном неистовстве танца. Огромная барская кровать в дальнем тёмном углу комнаты взъерошилась, вздыбилась покрывалами, перинами и подушками, как водная стихия, застигнутая волшебной кистью Ивана Айвазовского в миг кульминации бушующего шторма. На кровати, щедро разбросав конечности вдоль и поперёк, распласталось обнажённое, если не считать правого, самого пахучего носка, тело его высокопревосходительства, мнимого диктатора всея Великия, Малыя и Белыя России господина казачьего полковника.

Можно было подумать, что совсем недавно здесь прошёл бой – неслыханная по своей беспощадности рукопашная схватка не на жизнь, а не смерть в лучших традициях индийского кино. Если бы не присутствие ещё одного обстоятельства, которое всё объясняло и ставило все точки над «i». Обстоятельство это возлежало на той же кровати рядом с полковником, но не спало вовсе, а бесстрастным немигающим взглядом смотрело в потолок. Неизвестно какие думы жили и вершили свою страшную работу в его голове, но встреча с этим взглядом накоротке не только в ночном мраке, но и в живом свете солнечного дня не сулила бы никакой, даже самой стойкой психике ничего кроме содрогания и лёгкого помешательства. Наконец обстоятельство это поднялось с кровати и направилось к настежь раскрытому окну, сквозь которое в комнату неудержимым, стремительным потоком лился лунный свет. По мере выхода из тени оно постепенно обретало тонкие черты и мягкие округлые формы прекрасно сложенной и магнетически устроенной черноволосой женщины, той самой юной певуньи, что так неожиданно и вместе с тем так закономерно прервала своим, с позволения сказать, искусством обед полковника с есаулом. Подойдя к окну, она какое-то время молча всматривалась немигающим взором в серебряный диск ночной владычицы, потом оглянулась к кровати, прислушалась к мирному, безмятежному храпу и, убедившись в крепости цепких объятий Морфея, овладевших полковником, взобралась на окно, вспорхнула птицей и растворилась в неоновом сиянии.