Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

– Я это… вот смотрю… вы тоже…

– Что? – не понял, или сделал вид, что не понял полковник.

– Ну, это… не совсем православный что ли…

– Это почему же?

– Нет, ну, в храме-то вы серьёзный, степенный, вдумчивый… и на сходе креститесь… молитвы даже сочиняете… и вслух во всеобщее услышание декламируете…

– Ну и что?

– А вот намедни… в бане… крестик нательный забыли на лавке…. Ну помните, когда с этой-то…?

Полковник нисколько не смутился услышанным, только наполнил плохо слушающейся рукой стаканы, проливая хмельную влагу на стол, на соленья, на кабанчика, и встал, придерживаясь за край стола от внезапно нахлынувшей качки.

– За баб! Вставай, бдя бдядливая, за баб стоя!

– Замечательный тост, превосходительство! Просто…, ык…, шикарный тост! Как тебе удаётся…, ык…, всегда так ёмко говорить? Я балдею ваще! – закосевший следопыт, потеряв всякую субординацию и ориентацию в пространстве, встал с третьей попытки. – За баб, мать их так! Ура-а! – залпом выпил свой стакан и, рухнув в кресло, снова ввязался в неравный поединок с груздем.

Наконец, его усилия увенчались успехом, и наколотый на острые зубья вилки гриб поплыл-таки, описывая сложную траекторию в пространстве, от миски к разинутому настежь рту.

– Так кто, говоришь, крестик-то забыл?

С трудом добравшийся до места назначения груздь так и завис в воздухе над нижней челюстью Нычкина. Затем, повисев немного, сорвался вниз и покатился по жиденькой бородёнке, по щегольски подогнанному и отглаженному кителю к ногам, плюхнувшись на грязный пол. В застывшее от неожиданности лицо рыцаря невидимого фронта, не мигая, смотрели суровые, абсолютно трезвые глаза грозного полковника.

– Дык, намедни-то…, с этой… с молодухой-то изволили… париться…, ещё спинку чтоб, говорили, потереть… – заикаясь, пролепетал не вполне протрезвевший опричник.

– Смотри, бдя морковная, обхитрить меня хочешь? Себя обхитришь, – голос старшого был тих и спокоен, а взгляд немигающих глаз теперь выражал твёрдость и решительность, непреклонную волю и хладнокровие льва перед решающим броском. – Как, говоришь, фамилия твоя? Нычкин? Это какого же рода-племени вы будете, господин есаул? Из откудова это вас занесло в наши северные просторы? Какими ветрами надуло? Среди казаков российских такой фамилии я, пожалуй, и не встречал вовсе. А не копнуть ли нам тебя по родословной? Поглубже. Хотя, ни к чему и поглубже, его ведь только тронь, всплывёт.

По налившимся красным глазам есаула было видно, что слова сии не пришлись ему по сердцу, отчего он готов был даже вспылить, не отступая, ответить на атаку другой, более лихой, победоносной атакой. И по всему выходило, что основания для такого контрнаступления у него имеются. Но огненная горячность его взгляда вдруг утихла, глаза снова обесцветились, забегали, заиграли в какую-то им одним ведомую игру и, постепенно наливаясь жёлто-зелёным, сузились в лукавую, для опытного христианского взгляда не предвещающую ничего хорошего улыбку.

– Ваше превос… высокопревосходительство! Господин полковник! Я нет… я ничего такого не имел ввиду…. Между прочим, вы меня неправильно поняли… – залепетали уста, заикаясь. Но глаза, немигающий взгляд жёлто-зелёных кошачьих глаз недвусмысленно говорил о наличии в них мысли и твёрдой, непреклонной воли.

– То-то же, – проговорил полковник, успокаиваясь, привычно доверяя более словам, нежели глазам собеседника.

Он отошёл от стола, неуверенной хмельной поступью прошествовал в красный угол и, запалив от лампадки три специально заготовленные для этого случая свечечки, поставил соответственно одну освящённому Богом князю, другую помазанному царю, третью подсвеченному и подмазанному людским раболепием властелину. А когда, троекратно перекрестившись и пробурчав плохо слушающимся языком здравицы всем троим, обернулся, взору его предстали около десятка простоволосых, обнажённых женских фигур, стоящих в ряд вдоль дальней стены и дрожащих мелкой болезненной дрожью, не то от стыда, не то от страха не угодить, не потрафить взыскательному вкусу начальника.

Внезапно запела скрипка, заплакала медленно и тягуче, оживляя в воздухе фантомы необозримого простора – без единого пятнышка лазоревое небо, лёгкое дыхание ласкового морского бриза, кудрявость виноградной лозы и далёкую, уходящую в расплывчатую синь горизонта остроглавую гряду горной цепи какой-то неведомой, дальней земли. Строй обнажённых красавиц неуверенно, стесняясь каждого своего движения, тронулся с места. Тела плавно и синхронно поплыли в пространстве большой комнаты, словно связанные в одно целое невидимой нитью. Нежная бархатистость их кожи покрылась густой краской смущения, чувствуя на себе будто физическое прикосновение грубый, стремительно наливающийся вожделением и похотью мужской взгляд. Наконец, тела сомкнулись правильным кольцом вокруг полковника.

– Забери меня скорей… – зазвучал вдруг неуверенный и слабенький, но чистый девичий голосок. – Увези за сто морей… – постепенно голосок креп, обретая и уверенность, и силу, и страстность. И вскоре всё убранство помещения и даже сами стены завибрировали, задрожали в унисон мягкому, с нежной хрипотцой, хорошо поставленному и сильному голосу. – И целуй меня везде, восемнадцать мне уже.

С десяток новых, не менее чистых голосов, осмелев, подхватили, образуя стройный и слаженный хор. Тела поплыли в хороводе, сначала медленно и плавно, но постепенно убыстряя темп и украшая своё движение новыми па. Сила чистых девичьих голосов неуклонно росла, постепенно заполняя песней всё пространство вокруг. Темп вырос настолько, что всё внутреннее убранство комнаты, огни, тени, стяги на стене, сам воздух, до предела насыщенный звучанием песни, всё вокруг смешалось, закружилось в сумасшедшем, срывающем напрочь крышу урагане танца. А тела, юные, прекрасные девичьи тела, ещё недавно казавшиеся столь целомудренными в своём деланном смущении, теперь до предела взлохматив общее сумасшествие и неистовство животной стихии, выделывали такие откровенные движения, имитировали настолько глубокие проникновения в сущность своей женской природы, что козлоногий Фавн изумился бы столь редкостной изобретательности русских дев и непременно прилетел бы из своего болота на этот праздник плоти, если бы…. А впрочем, нельзя поручиться, что старый развратник не присутствует где-то рядом и не наблюдает за всем происходящим со стороны. Или даже руководит втихаря столь умелыми действиями таких ещё юных, но уже настолько искушённых соблазнительниц.

Наконец всё стихло. Утомлённые неистовством танца обнажённые девичьи тела, разметав в стороны длинные густые волосы и приняв разнообразные неестественные для целомудрия позы, как без чувств лежали на дощатом полу, образуя собой правильный круг. В центре круга стоял раскрасневшийся как рак и дрожащий от возбуждения объединитель и реставратор в едином и неделимом державии всея Великия, Малыя и Белыя России.

Он медленно, еле сдерживая позывы плоти, подошёл к одной из красавиц – черноволосой, наиболее притягательной и возбуждающей стихию буйной страсти, той самой, которая поначалу нежным, слабым голоском запела первой, и склонился над ней. Та открыла глаза, подмигнула лукаво и, обольстительно улыбаясь, села перед ним, расставив ноги.

– Чего тебе, красавчик, хочешь девушку вином угостить? – развязно спросила она.

– Пожалуй, угощу, – ещё более возбуждаясь, проговорил полковник. – Только прежде скажи мне, красавица, кто ты? Как зовут тебя?

– Я? А меня никак не зовут, я сама прихожу к кому хочу и … кого хочу, – она поймала на своём теле лапающий все его впадины, изгибы и выпуклости вожделенный взгляд полковника, томно прикрыла глазки и, облизнув кончиком языка пересохшие перламутровые губки, промурлыкала. – Ну, вино-то будет? А то я вся такая согласная… ты только скажи, начальник, и я тебе со всеми моими потрохами, ну просто, вся отдамся!

Девица встала с пола, эффектно демонстрируя себя сзади, и, бесстыдно раскачивая бёдрами, профессиональной походкой манекенщицы медленно и вальяжно отошла прочь. К столу.

– Только ты поспеши, начальник, – сказала она через плечо, наполняя стакан из запотевшего штофа, – а то ведь уйду я скоро.

– Идите все…. Идите домой, оставьте нас…. Дело у нас тут… важное… – засуетился полковник. – Нычкин! Смотри у меня, чтоб никого ко мне! Занят я! Всё!

XLIII. Предательство

Поначалу тот берег реки встретил нас не очень-то дружелюбно, даже враждебно. Голые, без малейших признаков хвои стволы сосен и елей выстроились плотным частоколом вдоль берега, будто отгораживая этой нерукотворной стеной древнюю Закудыкино-Русь от навязчивого вируса, поразившего всю остальную часть Великой державы. Вирус этот хитёр, даже особо опасен ещё тем, что не убивает сразу и наповал, но, поражая сознание и волю, переворачивает с ног на голову естественные, безусловные качества Русской души, заставляя верить в ложь, сомневаться в правде, оспаривать Истину. Такой Русский теряет свою русскость, а значит, уже не опасен для тётки-кривды. Напротив, он удобен ей уж тем, что медленно, но верно убивает себя сам. Если было б возможно уберечься от эдакой заразы плотной стеной сухостоя, преградившей нам путь, едва-едва мы достигли противоположного берега реки. Во всяком случае, пусть не для самого вируса, но для носителей смертоносной бациллы такая преграда казалась довольно эффективной. Но наш неунывающий проводник, моя Настя, обещавшая провезти нас тайными заповедными тропами, быстро освоилась в знакомой обстановке, и скоро уже мы углубились в тёмную чащу леса, огибая вековые стволы могучих стражей древности, как заправские слаломисты. А когда благополучно выехали на довольно сносную, заасфальтированную дорогу, Настя, просто указав направление движения и повелев никуда не сворачивать, забралась с ногами на диван, свернулась там мягким пушистым котёнком и, определив голову мне на колени, засопела праведным сном младенца. Будто ничего в целом мире не могло уже доставить ей не то чтобы неприятностей, но даже просто огорчения. Так спят дети и счастливые женщины.