Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Проблема смысла жизни поставлена Достоевским очень круп­но. Нельзя требовать от писателя полного ответа на такую проб­лему, такой ответ способна будет дать лишь вся история челове­чества к моменту ее завершения. Но он уже будет тогда не нужен. Так устроен мир. Ответы на этапах промежуточных мо­гут быть лишь приблизительные.

Вряд ли существует какой-то смысл человеческого существо­вания вообще, кем-то человечеству предписанный. Жизнь есть просто данное, просто факт, и как таковая, как факт, смысла лишена. Но каждый человек наполняет свою жизнь своим смыс­лом. Человечество, если оно хочет существовать, заинтересовано в том, чтобы этот смысл каждый видел в высоком, а не в низком.

Достоевский видит этот смысл в сохранении человеческой лич­ности во всех ее аспектах, в способности противостоять безлич­ности, как бы широко ни распространилась последняя. И только преобладание таким образом понимаемого смысла жизни позво­лит существовать человеческой общности. Иное ставит общность на грань катастрофы. Но, к сожалению, не все это понимают и не все это. сопереживают.

Достоевский заострил внимание на полярных жизненных ориентациях. Но в жизни — не все на полюсах. Есть и что-то промежуточное. В том числе и в произведениях писателя. Так, между «быть» и «иметь» находятся Лебезятников, Мармеладов, Лебедев, Степан Верховенский. У каждого из них есть что-то преобладающее, но оно проясняется, если вопрос поставить, как говорят, «у стены».

Некоторые желают «иметь» ради того, чтоб «быть». Если это «иметь» для другого (сестра Раскольникова), то «быть» дости­жимо. Если же для себя (Ганя Иволгин), то плен «иметь» будет жесткий. И личностью при этом уже не стать.

В среде безличностей само по себе «имение» порою прелом­ляется как «бытие». Собственник или человек, обладающий властью, воспринимаются личностями. Обман. На деле такой че­ловек только кажется личностью. Ни один герой Достоевского не стал личностью через «имение». Казались многие.

Проблема «быть и казаться» поставлена писателем очень чет­ко. Одни хотят «казаться» лучше, другие хуже, чем они есть. Те, кто хочет «казаться» хуже, думают, что такими-то они и выгля­дят лучше. Они в плену вывихнутых ценностей.

Перед многими главными героями не стоит проблема «казать­ся». Трудно представить Раскольникова, Мышкина, занятых этим вопросом. Но, положим, Валковский, Анна Версилова, Смердяков стараются именно «казаться». Это безличности. Личности нет дела до внешнего. Она выше этого. Безличность нуждается в «па­рике», скрывающем ее «лысую голову». Скрывают не только внешнюю, но и (чаще всего) внутреннюю «лысину».

Но есть у Достоевского герои, желающие «казаться» хуже, чем они есть, и не находящиеся в плену вывихнутости. Их не по­нимают и считают за тех, кем бы они хотели «казаться». Не укла­дывается в мозгу воспринимающих, что кто-то способен надеть парик лысого на густую шевелюру. Но у Достоевского такой герой есть. Это парадоксалист, герой «Записок из подполья».

Он выдает себя за человека низкого, за безличность. Таким и восприняла его критика, создавшая стереотип.

Злой, желчный, непоследовательный, развратный, ненавист­ник, грубиян, подлец, деспот, индивидуалист, бездеятельный. Все это было брошено в парадоксалиста. Да и сам автор писал: «...в романе надо героя, а тут нарочно собраны все черты для анти­героя» [5, 178].

Автор, однако, иронизировал, как и его герой. Иронии не поняли. Герою и автору досталось.

На самом деле герой весьма привлекателен. Прежде всего тем, что не боится сказать о себе плохо. Такое — редкость. Па­радоксалист — это личность. Наделенная сократовской иронией.

Герой лишь кажется желчным ненавистником. Вот он выска­зал мысль о ненависти к Лизе, но тут же, в духе «ослабления тезиса» добавил: «Впрочем, я не очень уж так ее ненавидел...» [5, 176]. Далее, как в случае с Голядкиным, могли быть дальней­шие ослабления. Но автор знал меру. Герой не ненавистник. Фактически он остро ненавидит в жизни лишь то, чего не может принять любой нормальный человек, обладающий личностью: теорию и практику ущемления личности.

Герой непоследователен и противоречив. Но противоречивость его суждений не есть путаница, а есть проявление способности размышлять, анализировать.

Парадоксалист говорит о своей развратности и низости. Но «грязнейшими, смешнейшими, ужаснейшими» минутами своей жизни он считает время обеда с «товарищами». Минуты эти не из возвышенных, но если они, с его точки зрения, грязнейшие, то такой человек не так уж плох.

Подпольщик низко ценит человека? Просто называет вещи своими именами. Слишком часто? Но его ли в этом вина?

Он зол, груб, подл? На деле не так. Подличает и подлизы­вается в «Записках из подполья» не он, а Ферфичкин. Конечно, не подличать не такая уж абсолютная положительная ценность. Элементарно. Но во времена подлости и подлизывания — и это ценность. Он «злобно усмехнулся» вслед уходящей Лизе. Но тут же добавлено: «...впрочем, насильно, для приличия, и отворотил­ся от ее взгляда» [5, 176]. Конечно, тут своеобразное понимание приличия. Но все же зло-то есть кажимость, а не суть.

Герой амбициозен? Без сомнения. Но в основе его амбиции — не стремление стать над другими, а защитить себя.

Он деспот? Совсем нет. Когда он говорил о том, что хотел подчинить себе своего друга, то имел в виду своеобразное под­чинение. Он просто развил в «ем чувство личности, поднял друга до себя. До своего индивидуализма.

Парадоксалист индивидуалистичен? Бесспорно. Но это инди­видуализм личности, на которую посягают. Не надо забывать, что ему противостоит более сильное, чем он, общество, где за­частую господствует безличность. Этот индивидуалист не хочет войти в лжеколлектив безличных своих «товарищей». Их коллек­тивизм есть коллективизм пауков в банке. Индивидуализм героя совсем не тот, что, положим, у Валковского. Он и есть средство защиты от валковских. Не победил и ушел в «подполье». А мог бы в услужение валковским или в кабак. В «подполье»-то - — благороднее, да и для общества выгоднее: не обезличивает дру­гих и не оскорбляет общество, поводя перед ним сизым от алко­голя носом. Разрыв с таким «коллективом» — показатель лич­ности.

Герой бездеятелен? Отчасти да. Но он не против деятельности вообще, а лишь против неосмысленной деятельности. Осмыслен­ную он принимает. Создает теорию — это уже деятельность.

Доволен, что считают лентяем? Верно. Но не тем доволен, что лентяем, а тем, что считают. Это стремление быть хоть чем-то определенным. «Вопрос: кто такой? Ответ: лентяй; да ведь это преприятно было бы слышать о себе. Значит, положительно оп­ределен, значит, есть что сказать обо мне. «Лентяй!» — да ведь это званье и назначенье, это карьера-с» i[5, 109].