Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Но бездеятельность (внешняя) Кириллова деятельнее вредной деятельности Липутина. Кириллову действительно хорошо, но совсем не в духе липутиных.

«Кириллов. Он прекрасен, ему не вколотите в голову, что он более вреден, чем полезен» [ЛН, 83, 298]. Это Достоевский по­мечал в записной книжке. Запись правильна. Не знаю, начал ли Кириллов строить мост, но своей теорией и практикой он построил нового человека. Может быть, Кириллов в чем-то оши­бался. Но и ошибаться он мог только искренне, что в век де­фицита искренности само по себе ценно.

Кириллов прекрасен. И если мы на него порою сетуем, то, может быть, и по той причине, что сами не способны жить по тем принципам, которые установил для себя этот герой. Мы не только не способны ради идеи на то высшее, что сделал Кирил­лов, но не способны даже на ту мыслительную работу, которую он проделывал за ночным чаем. Ночью мы спим. Спит и наша совесть. Если б только ночью...

Позднее, в одной из последних своих записных тетрадей Дос­тоевский писал: «Мне говорили, что Кириллов не ясен» [ЛН, 83, 444].

Неясность образа такой силы тревожила Достоевского. Кому не ясен? Что в образе не ясно: теория или накладка на ее прак­тическое осуществление? Не раскрыл этого писатель.

Позднее автору предоставилась возможность разъяснить образ Кириллова. Не прямо, а косвенно. В «Дневнике писателя» Достоевский сообщает о двух самоубийствах, а затем помещает глубокую философскую статью «Приговор». В ней — рассуж­дение материалиста-самоубийцы.

Природа создала меня по своим законам, не спрашивая моего желания. Но дала мне сознание, при помощи которого я могу осознать этот факт. Я осознаю, а потому страдаю. Спрашиваю природу, почему она так поступила. Она отвечает мне, через мое же сознание, о какой-то гармонии, которая будет позднее и ради которой я создан. Я — средство. Зачем же, в таком случае, дали мне сознание? При таких условиях и при их осознании лич­ность не может согласиться жить, соглашается только безлич­ность. Тем более, что все на земле временно, а потому всякие переустройства ни к чему. Все превратится в нуль. Так зачем же столько страданий в этом бессмысленном мире? Кто в этом виноват? Оказывается, никто: все создано по фатально предопре­деленным законам, объективным, ни от кого не зависимым. По­этому фактически некому и ответить на вопросы человека. Все бессмысленно. А потому я присуждаю всю эту бессмысленность к уничтожению. Но так как природу я уничтожить не могу, то делаю то, что могу: уничтожаю себя. Уничтожаю «от скуки сно­сить тиранию, в которой нет виноватого» [1895, 10, 352]. Вот суть «Приговора».

Это, конечно, нечто иное, чем идеи Кириллова. У последнего была мысль о смысле жизни, герой статьи не видит смысла. И он уничтожает себя совсем не для утверждения величия человека, а от скуки, от бессмыслицы. Конечно, попутно тут есть и бунт, утверждающий человека. Но именно попутно, косвенно, по-иппо-литовски. До вершин Кириллова это утверждение не дотягивает. И если здесь провозглашается что-то в качестве примера, так это следование самоубийству. Кириллов же не зовет всех за со­бою. Для него главное — утвердить величие человека. Всё героя «Приговора» — это лишь малая часть Кириллова.

Опубликовав статью, Достоевский опасался, не приняли бы ее за положительное учение: «Приговор» — примут за положи­тельное учение, которое так и надо. Пожалуй, может случиться, что прямо последуют ему» [ЛН, 83, 612].

Так оно и случилось. Читатель оказался не на высоте. При­няли за положительные взгляды автора. И давали оценки. Один из читателей назвал в печати это содержательнейшее сочинение «бредом полусумасшедшего».

В декабрьской книжке «Дневника писателя» за 1876 год Дос­тоевский вынужден был дать к маленькому «Приговору» боль­шое разъяснение. Там автор писал: «Что же касается до «бреда полусумасшедшего», то этот бред (известно ли это г-ну Энпе и всей их коллекции?) — этот бред, т. е. вывод необходимости самоубийства, есть для многих, даже для слишком уж многих в Европе — как бы последнее слово науки. Я в кратких словах выразил это «последнее слово науки» ясно и популярно, но един­ственно, чтоб его опровергнуть, — и не рассуждением, не логикой, ибо логикой оно неопровержимо (и я вызываю не только г. Энпе, но и кого угодно опровергнуть логически этот «бред сумасшед­шего»), но верой, выводом необходимости веры в бессмертие души человеческой, выводом убеждения, что вера эта есть единст­венный источник живой жизни на земле, — жизни, здоровья, здо­ровых идей и здоровых выводов и заключений...» [1895, 10, 430].

Достоевский говорит, что «Приговор» не есть призыв к само­убийствам, а есть доказательство неразумности самоубийства. Но доказательство от обратного. Оно показывает, "что при отрица­нии бессмертия духа человека, при отрицании высшего смысла человеческого существования самоубийство будет единственным выходом. Принявшие «Приговор» как призыв к самоубийству, исходили из отрицания бессмертия души. При таких посылках, действительно, ничто не удержит на земле думающего человека.

Чтр может удержать? Любовь к человечеству? Герой «При­говора» болел за человечество. Но ограниченный жесткими за­конами природы, ничем не мог ему помочь. А по мысли Достоев­ского, «сознание своего совершенного бессилия помочь «ли при­нести хоть какую-нибудь пользу или облегчение страдающему человечеству, в то же время при полном вашем убеждении в этом страдании человечества — может даже обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему. Господа чу­гунных идей, конечно, не поверят тому, да и не поймут этого вовсе: для них любовь к человечеству и счастье его — все это так дешево, все так удобно устроено, так давно дано и написано, что и думать об этом не стоит» [1895, 10, 425].

Достоевский упрекает носителей «чугунных идей» (фактичес­ки вульгарных материалистов) в отсутствии у них любви к че­ловечеству, в непонимании ими диалектики любви и ненависти.

Он говорит «чугунным», «что любовь к человечеству — даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совмест­ной веры в бессмертие души человеческой. Те же, которые, отняв у человека веру в его бессмертие, хотят заменить эту веру, в смысле высшей цели жизни, «любовью к человечеству», те, гово­рю я, поднимают руки на самих себя; ибо вместо любви к чело­вечеству насаждают в сердце потерявшего веру лишь зародыш ненависти к человечеству. Пусть пожмут плечами на такое ут­верждение мое мудрецы чугунных идей. Но мысль эта мудренее их мудрости, и я несомненно верую, что она станет когда-нибудь в человечестве аксиомой» [1895, 10, 425 — 426].

Как говорит автор, он дает здесь это утверждение пока без доказательств. Их он представит в «Братьях Карамазовых».