Публичное одиночество - Никита Михалков

Я играю все, за всех и со всеми вместе. Наверное, совершаю насилие, но иначе не могу.

Я против элитарного кино. Хочу открыто говорить со всеми… Чтобы снять фильм, который будет понят, нужно опираться на национальные корни. Я считаю, что только истинно национальное искусство может стать интернациональным. (I, 14)

(1983)

Кино для меня не профессия, а жизнь.

И это не красное словцо. А в моей работе я пользуюсь, как неоднократно говорил, одним критерием: стыдно или не стыдно за сделанную картину. Здесь и побудительные мотивы, и результат…

Я снимаю, и я здесь весь. Нравится – спасибо. Не нравится – извините. Это кусок моей жизни, мой и моих друзей. Мы сделали, ибо не сделать не могли. (I, 16)

(1984)

Для меня каждая картина – как болезнь.

Только первый раз я был уверен, что знаю все. Но с каждым фильмом все сложнее и сложнее работать.

Кинематограф – это моя жизнь. Говорю искренне и думаю, если действительно это жизнь, то критерий один – стыдно или не стыдно! За ошибки не стыдно и не может быть стыдно, если ты был искренен. Стыдно может быть в том случае, если ты пытался снять картину, которая не из тебя выросла… (I, 19)

(1984)

Профессия требует от кинорежиссера, по моему глубокому убеждению, обширных знаний в самых различных областях культуры и искусства. (I, 21)

(1987)

Я не хочу ни стоять, ни догонять, я хочу идти своей дорогой. А из какого времени я беру материал для моих фильмов, это должно волновать только меня самого.

Главное – это не забывать, во имя чего ты берешь в руки камеру. И здесь мне вновь хочется вспомнить фильм «8 ½», в котором Мастроянни говорит поистине пророческие слова: «Я хочу говорить правду, которой я не знаю, но которую ищу».

Я готов подписаться под этими словами… (I, 23)

(1988)

Я перед каждой картиной просто заболеваю.

Да, это болезнь. Мучительный, трудный период. Каждый раз, когда начинаешь писать сценарий, думаешь, скорей бы кончить. Просто уже невозможно. Кончили. Наконец подготовительный период, начали его и уже думаешь – невозможно, надо скорей снимать, и так до конца картины. А потом – закончил… и пустота.

И тогда, чтобы в этой пустоте не начать заниматься поисками результатов своего труда, я стараюсь тут же влезть в новую работу. Сниматься, или ставить спектакль, или снимать картину.

Именно в этом моя независимость. (II, 17)

(1989)

Бесконечно счастлив, когда приступаю к новой работе. Это очень мучительно. Но это сладкая мука, когда вдруг в тебе рождается ощущение какой-то сцены, эпизода, отдельной детали, подчас не выразимых словами. Но ты чувствуешь: по-лу-ча-ет-ся! И ты готов плакать от восторга.

Я никогда не задумываюсь о том, каким будет результат. Завершив работу, очень быстро о ней забываю. И когда спустя время удается вновь посмотреть давно снятую картину, нередко бываю удивлен: неужели это я сделал?

Принято считать, что каждую ленту надо снимать как последнюю. Я же думаю – как первую. На самом деле, первое изумление, первая любовь, первое предательство, первая трагедия – все это потрясает сильнее, чем все то же, испытанное во второй, третий, пятый раз.

Можно, конечно, снимать очередной фильм. Но гораздо радостнее каждый раз снимать свою первую картину. Начинать с нуля, отдавать все силы, самозабвенно лезть на вершину, чтобы, закончив восхождение, вновь убедиться, что ты опять лишь на середине пути.(I, 28)

(1989)

У меня такое чувство, что я снимаю одну длинную картину, независимо от того, во что люди одеты, что они говорят…

Поэтому, когда возникают в разговорах, в творческих взаимоотношениях, в воздухе мысли, что, мол, наверное, надо было бы сейчас снять такой-то фильм… Я сразу стараюсь гнать от себя эти мысли.

Я никогда не выигрываю, когда что-то просчитываю. Я не могу и не хочу просчитывать свое творчество… У меня никогда не было мучительных поисков сценария, темы.

У меня – другое.

Я знаю, что я использую двенадцать процентов того, что я могу с точки зрения энергетических затрат. Самое счастливое время для меня было, когда я снимал одновременно две картины – «Обломова» и «Пять вечеров». У меня была группа девяносто человек, я спал три часа. Но я был невероятно счастлив, ибо я тратил свою энергию на дело, которое было мне интересно, которым я горел. (II, 18)

(1991)

Любое требование сатисфакции, любое взятие реванша – ужасно… Что толку, если я расскажу всем, что моя «Родня» два года не выходила на экраны? Я не жаловался (чего ждало руководство), ни слова не сказал, только попросил того режиссера, который подправит картину, получить причитающиеся мне деньги и снять мое имя с титров. Не взялся никто.

Мне хочется сказать словами персонажа профессора Серебрякова – дело надо делать, господа, дело… (I, 36)

(1991)

Когда я работаю режиссером, то думаю, что сыграю в сто раз лучше, чем все артисты, включая женщин, старух и собак.

Когда я работаю актером, я убежден, что режиссер ничего не понимает, я все сделал бы лучше.

Это кажущееся ощущение. (I, 36)

(1991)

О чем мои фильмы?

Это поиски гармонии между человеком и миром, который его окружает… (I, 41)

(1992)

Наше поколение – герои созерцания, убежден в этом. По несчастью или счастью, но оно таково.

И лично у меня нет никакого желания художественным образом анализировать сегодняшнюю жизнь, нет желания говорить зрителю о том, что я не люблю. Я снимаю фильмы о том, что мне близко и дорого. Пусть зритель увидит сам, что я должен не любить, любя это.

Я не хочу снимать, например, такой фильм, какой снял Станислав Говорухин «Так жить нельзя». Это очень хороший фильм, но я не хотел бы быть его автором.

И почему я должен понимать свое время через современность?

Я его могу толковать через время Ивана Калиты, Дмитрия Донского. Я не могу, находясь внутри своего времени, пытаться определить для себя происходящее и тем самым как-то повлиять на него.

Кто-то хочет и может, а я не хочу и не могу… (II, 24)

(1993)

Существуют разные языки, разное кино…

Я считаю, что за любое достойное произведение (будь то книга, кино или живопись) зритель или читатель расплачивается своим вниманием. То есть самым дорогим, что есть…

Американское кино, которое тащит зрителя за уши и показывает ему: это, это, это… На мой взгляд, такое кино химическое. Почему я не люблю длинные планы, потому что я люблю организовывать кадр изнутри, а не организовывать его в монтаже.