Воспоминания. От крепостного права до большевиков - Николай Егорович Врангель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Новые тревоги
На 27 февраля ожидались новые беспорядки, и уже за три дня до этого кое-где были скопления рабочих масс. Особенного значения им не придавали, ничего необыкновенного не предвиделось[47], но полиция была начеку, принимались, как всем было известно, какие-то необыденные меры, решено было с демонстрантами поступить более энергично, чем прежде. Новый министр внутренних дел Протопопов, креатура Распутина, хотел показать, что он строгий и дельный администратор, что шутки с ним плохи. Он всюду, где только мог, хвастал и кричал, что он миндальничать, как его предшественники, не намерен и раз навсегда беспорядкам положит конец. Но цену ему знали, и никто его словам не придавал серьезного значения.
27 февраля действительно на Невском и прилегающих улицах начал стекаться народ; как всегда, преобладали рабочие, но было более, чем обыкновенно, праздношатающихся, любопытных посмотреть, чем Протопопов удивит. Настроение улицы было, как всегда в этих случаях, повышенное, но отнюдь не грозное. Классовой злобы тогда еще не было, как уже сказано, почти все слои общества разделяли неудовольствие против Протопопова, и в толпе между людьми, судя по их наружности, принадлежащими к самым разнообразным классам общества, велись мирные разговоры.
Вот на углу Невского и Садовой стоит какой-то странного вида субъект, одетый не то в пальто, не то в халат; шапки на нем нет, глаза блуждают, он, как-то нелепо разводя руками, что-то бормочет. Несомненно, душевнобольной.
– Батюшки, – говорит какая-то старушка, – еще беды натворит. Городового бы кликнуть, пусть отведет в полицию.
– Что ты, бабушка, перекрестись! Городового? Разве не знаешь, кто он такой? Это наиглавнейший министр, сам Протопопов.
Кругом смеются. Словечко подхватывают.
– Так вот он каков!
– Ай да министр!
– Господин городовой, – вежливо дотрагиваясь до фуражки, подходит к городовому студент, – позвольте вас спросить.
Тот козыряет.
– Этот господин, – он указывает на больного, – правду говорят, что это новый министр?
Городовой свирепеет. Толпа хохочет.
– Проходите! проходите, господа!
Везде наряды полиции, отряды казаков шагом двигаются взад и вперед. Это не нарядные гвардейские казаки, которых привыкли видеть петроградцы, а какие-то не то солдаты, не то мужики в обтрепанных казакинах.
– Тоже воинство!
– Щелчком перешибем!
– Одно слово, протопоповская гвардия!
– Проходите! проходите, господа!
Но над городовым трунят, напирают. Городовые, сперва сдержанные, мало-помалу выходят из себя. Околоточные сперва просят, урезонивают, потом ругаются. И в толпе слышны уже грозные окрики, ругань. Толпа волнуется, делается агрессивнее, казаки уже не шагают, а рысью носятся взад и вперед, конями напирая на людей.
– Черти проклятые!
– Стыдно идти против своих!
– Драться с немцами не умеют, а своих давят!
Кто-то пытается говорить речь, но от гула не слышно.
К концу Невского, ближе к вокзалу, толпа стоит стеной и все увеличивается. Полиция выбивается из сил, неистовствует. Возбуждение толпы растет. Казаки работают нагайками – тщетно. Теперь уже чувствуют какое-то дикое возбуждение, ненависть, которая охватывает и посторонних. Толпа ревет, слышны глухие удары, звук разбитых окон.
– Шашки вон! – раздается команда. И вдруг – выстрел ли, удар ли. От гула толпы не разберешь. И какой-то полицейский как-то нелепо вскидывает руками, приседает, выпрямляется и как сноп падает. Толпа внезапно замерла.
– Ура! – раздается жидкий голос.
– Ура! – ураганом вторят тысячи голосов.
Рев, гул, все заволновалось, смешалось. Казаки вперемежку с толпой, толпа гогочет, ревет. Что происходит – разобрать нельзя.
Я кое-как протискиваюсь, сворачиваю на Надеждинскую. Чем дальше от Невского, тем меньше народу. Около Бассейной вид улицы как всегда, как будто на Невском ничего не произошло.
Обгоняет меня группа молодежи.
– Здорово! – говорит один.
– А ты видел, как он грохнулся!
– Так им, мерзавцам, и нужно!
– Вы с Невского? – спрашивает меня какой-то старик.
– Да.
– Правда, что там убивают городовых?
– Вздор! – отвечает за меня другой прохожий и останавливается.—Не городовых убивают, городовые калечат народ.
– Уже много убитых, – говорит другой.
Около нас собирается группа. Никто не слушает, что говорят, не расспрашивает; все уже все знают.
– Одних убитых восемьсот…
– Гораздо больше!
– Все войско перешло к народу…
– Преображенцы уже вчера перешли…
– Вздор-с! – строго говорит отставной капитан.
– Не вздор-с, а правда. Мне пер…
– Преображенцев тут нет…
– Нет, есть!
– Это только запасная рвань…
– Все равно преображенцы.
Капитан сердито пожимает плечами и уходит.
– Не любишь! – ехидно говорит юноша в форме телеграфиста.
Я иду дальше. Группа за мной растет.
Вечером вид улицы был как всегда.
В городе говорили о происшедшем, но как о незначительном. Кое-кто волновался, но никто еще не предполагал, что выстрел на Невском по своим последствиям был роковым.
Стадо без пастуха
Утром, когда я подошел к окну, улица была запружена унылой серой толпой. Я вышел на улицу. Это были запасные, вылезшие на свет Божий из своих угрюмых казарм. Небритые, неумытые, с заплывшими серыми лицами, в небрежно накинутых серых ветхих шинелях, в потертых серых папахах, они напоминали громадное стадо баранов, застигнутое непогодой в степи. Сбившись вплотную в одну кучу, прижавшись друг к другу, стадо стоит, и стоит неподвижно, пока буря не стихнет и чабан его не погонит дальше. Ясно было, что все эти темные, серые существа не понимали, что происходило, были сбиты с толку, растерялись, не знали, что такое приключилось. Беда ли стряслась над ними, или счастье улыбнулось? В глазах их был страх, безотчетный и тупой.
И, глядя на них, становилось больно и жутко. Живые это люди или кошмарные призраки?
Я пытался заговорить с одним, с другим – со многими. Смотрят на вас тупо, с опаскою, отмалчиваются или, если заговорят, отвечают нехотя, односложно, глухо, точно спросонья. Смотря не на тебя, а куда-то в пространство осовелым взглядом, от которого становится тоскливо на душе.
Вдали изредка доносятся выстрелы, то одиночные, то залп, и опять все смолкает. Тихо и на улице. Ни разговоров, ни шума экипажей не слышно. Кругом мертвая тишина.
– Где это стреляют?
Пожилой запасный мертвым взглядом окинул меня, что-то хотел сказать, тяжело вздохнул и отошел.
Вдали послышался точно звук швейной машины.
– Пулемет, – заметил раненый с рукой на перевязи.
– Барин! – глухим голосом спросил запасной. – А что нам за это будет?
– За что, братец?
Он не ответил.
– Вестимо, за что, – подхватил молодой новобранец, по повадкам из
