Воспоминания. От крепостного права до большевиков - Николай Егорович Врангель

– Что ты, что ты, дурак, – испуганно сказал другой. – Перекрестись! Рази мы бунтуем? Мы ничего, наше дело сторона.

– Нечто бунтовать можно?

– Мы из деревни, не городские, – послышалось из толпы.

– Ладно, толкуйте.

– Мы только вышли посмотреть.

– По головке тоже не погладят!

– Дедушка, – задорно крикнул фабричный, – ведь сам знаешь, а спрашиваешь! По уставу вашему брату за бунт расстрел, – и рассмеялся.

– Эх вы, горе-воины, что носы повесили? Начальства испугались? Рази не видите, что наша взяла?

Я пошел по направлению к Кирочной, оттуда до Таврической и дошел до Суворовского проспекта. Все та же растерянная серая масса, все те же ошалелые, недоумевающие лица, все тот же немой вопрос: «Что нам за это будет?»

Проходит час за часом, а серое стадо стоит и стоит, все так же неподвижно. Хоть бы чабан разогнал это охваченное параличом стадо.

Автореволюция

К вечеру серая толпа рассасывается, и внешний вид улицы постепенно становится другим. Везде пестрые толпы народу, везде оживление и опять и опять толпы людей. Шум, гам, грохот автомобилей, грузовых моторов. Группы озабоченных, досель невиданных людей, не то солдат, не то рабочих, спешат во все стороны; на них высокие сапоги, кожаные куртки, котелки, форменные папахи. Почти у всех ружья и обоймы с патронами; они снуют повсюду, топчутся на месте, жестикулируют, что-то кричат, что-то ищут, зорко оглядываются. Идут и в одиночку, и по два, и по три, группами, целыми толпами. Останавливаются, постоят, молча маршируя, и вдруг без видимой причины бросаются вперед. Очевидно, «объекта», как говорил американец, пока не видно и они его ищут.

Вот по улице мечется какой-то бритый, восточного типа, холеный субъект; вооружен он с ног до головы; он кричит, машет саблей, направляя острие ее время от времени куда-то в пространство, – так изображают героев, ведущих людей в бой, на лубочных картинах. Он что-то кричит и отдает какие-то приказания. Выглядит он нелепо и отвратительно. На него никто не обращает внимания; никто над ним не смеется. Говорят, что в психиатрических больницах душевнобольные не обращают внимания на самые бессмысленные действия других больных – каждый из них настолько занят собственным бредом, что бреда другого не замечает.

Все чаще и чаще, а скоро и беспрерывно, развивая необычайную быстроту, гудя, грохоча, давая гудки, проносятся моторы, автомобили, платформы. Они переполнены вооруженными рабочими, солдатами, бабами, студентами. На крыльях автомобиля лежат на животе ухари-воины с ружьями на прицеле.

Толпа ревет «ура!».

Бабы машут платками, рабочие шапками, солдаты стреляют вверх.

Вот обыденным ходом приближается автомобиль; в нем господин и дама. Вооруженная толпа заграждает путь, автомобиль останавливается. Седоков вытаскивают, пролетарии в него садятся, и он при криках «ура!» мчится дальше. Еще автомобиль; в нем военный. Опять становятся стеною, но шофер увеличивает скорость, толпа дает дорогу, и он мчится дальше. Несколько выстрелов пускают вдогонку. Ранена ими женщина. Толпа ругает «этих офицеров, которые, катаясь в автомобилях на народные денежки, калечат народ». И опять, и опять моторы и платформы с солдатами, бабами, красными флагами. Все это грохочет, гудит, орет. Моторам, сдается, нет конца. Мостовая трещит, дома трясутся, «ура» гремит, ружья палят, а моторы все мчатся и мчатся.

Проезжает шагом разъезд каких-то странных всадников, конский состав самый разнообразный: тут и кровная лошадь под офицерским седлом, и извозчичья тощая кляча. Всадники больше из учащейся молодежи, кто в чем, но все при шпорах и саблях. Они на коней попали, видно, впервые. Сидеть не умеют, но вид гордый, победоносный. Задерганные, затормошенные лошади тропотят[48], вскидывают голову. Всадники дергают поводьями, цепляются за луку, теряют стремя – оправляются и, как ни в чем не бывало, победоносно глядят на пешеходов.

Шагом едет пустая господская пролетка. Кавалерийский разъезд ее берет в плен, пешее революционное войско ее окружает. Они опрашивают кучера, заглядывают под фартук, под подушку, долго держат военный совет и наконец экипаж мирно отпускают. Струсивший было кучер, видя, что опасность миновала, неистово начинает ругаться. Какой-то здоровенный прохожий, мирно смотревший на происходящее, срывается с места, подскакивает и ударяет кучера, тот его с плеча стегает кнутом.

Вооруженные подростки, почти дети, на углу раскладывают костер и, предварительно для безопасности от неприятеля расставив часовых, в живописных позах греются у огня.

Число вооруженных все увеличивается. Толпа уже завладела арсеналом, и теперь почти все с ружьями.

Чаще раздаются то тут, то там выстрелы. Стреляют и на самых улицах. Но в кого? Зачем? Никому не известно.

– Балуются, – объясняет мне швейцар.

– В городовых, спрятанных на чердаках, стреляют, – говорит другой.

Виден дым от пожаров. Горит Окружной суд, дом министра Двора, участок на Надеждинской. Пожарных не видать.

Выстрелы вдали учащаются.

Общее впечатление этого дня, да и последующего, – это бестолочь, а особенно гоньба грузовиков и автомобилей. Кажется, что весь город обратился в чудовищный, бестолковый корсо[49] и весь катается, катается и накататься не может. Шины лопаются, машина испорчена, автомобиль бросается тут же на улице, где-то реквизируется другой – и айда! мчатся дальше и катаются, катаются, пока и этот испортится. Это уже не страсть, а раж, мания.

На Надеждинской в гараж врывается компания, у которой машина уже испорчена. В гараже каким-то чудом остался еще один автомобиль, но предусмотрительный шофер вынул какую-то часть, и машина не действует. Когда это обнаруживается, прибывшие девицы приходят в отчаяние, и с одной из них делается истерика. Галантные кавалеры, вероятно, дабы их успокоить, режут шины мотора и бьют стекла… К счастью, является товарищ с радостной вестью – где-то нашелся другой автомобиль, и все помчались к нему.

А автомобили все мчатся и мчатся.

Стрельба растет; растет и тревога мирных обывателей.

Но пока это все, что хотите, – беспорядки, дикое веселье рабов, утративших страх, необузданное чудовищное гулянье, игра в революцию, только не революция. Нет ни «объекта», как говорил американец, ни борьбы. Да и борьба невозможна. Бороться не с кем. Полиция и начальство куда-то исчезли, военные классы трусят, держатся пассивно. Настоящего войска в столице нет. Запасной сброд ошеломлен, огалдел, безразличен; некоторые суррогаты полков уже заодно с толпой.

Где же борьба, где противник? Выходит что-то совершенно несуразное. Даже не детская бессмысленная забава, не игра в революцию, а какой-то бесшабашный фарс «nonsense, moral insanity».

Лидеры

Что движение имеет своих руководителей – нет сомнения, но влияние этих руководителей пока не проявляется. Развернулись ли события и для них неожиданно быстро? Не успели ли они сами опомниться, или входит в их расчет