Балаустион - Сергей Конарев

— А я слышал, есть люди, которым нравится, — пожал плечом Эвполид.

— Ты про Рыжего, что ли? Так он такой же звезданутый, как и она, чудо-парочка просто. Не-е, дружок афинянин, ты не на ту дырку позарился. Шансов мало, а вот яиц можно запросто лишиться….

— Я ему то же говорю, — подтвердил Леонтиск. — Цапли в руках ему мало, ему обязательно нужен дракон, парящий в небе. Дракон, который сожрет тебя, если его поймаешь.

— Да я что? — подавил вздох Эвполид. — Это ж так, мечты одни. Будем довольствоваться цаплей в руках.

«И охотиться на дракона в небе». Этого сын Терамена не произнес, но Леонтиск заметил блеснувший в его глазах огонек упрямства.

— Очень аппетитную, я бы сказал, цаплю, с такой смачной жопкой, — облизнулся Феникс. Заржал, тряхнул рыжей шевелюрой. — Видел я ваших птичек, третьего дня, когда ахейцы пришлепали… А твоя та, что постарше, Лео?

Леонтиск отрицательно покачал головой.

— Я уже говорил, Феникс, моя — та, что осталась в Афинах.

— Ля-бовь, что ли? — с усмешкой протянул Феникс. — Ты что, афиненок, головой трахнулся?

— Возможно, — пожал плечами сын стратега. — Веришь, сам не знаю, что со мной. Но не хочу никого, кроме нее — и все тут… Не насиловать же себя….

Он говорил правду — даже события последних двух дней не вытеснили из его души острой тоски по Эльпинике и жгучего стыда за свидание с Коронидой. Ощущения были удивительными и необычными, тогда, четыре года назад, все было… по-другому?

— Чувство благодарности? — хмыкнул Эвполид. — Или и правда… что-то более сильное?

— Болезнь, клянусь хвостом Пегаса, обычная болезнь, — убежденно сказал Феникс. — Что-то вроде запора. Лечить не надо, само пройдет….

Леонтиск не успел ответить — разговор прервало появление царевича, вышедшего из дома и властно махнувшего им рукой.

Приблизившись, сын стратега увидел, что Эврипонтид не один — позади него, подпирая дверной проем, высилась могучая фигура Энета.

— Итак, господа мастеровые убийцу не знают, — объявил сын царя. — Раз так, остается один вариант, что он приезжий из ахейской делегации. Антикрат должен был выяснить это, но придти и доложить не может, потому что по долгу службы не имеет права покидать Персику, пока там гостят иноземцы. Ты, Леонтиск, сходишь к нему и все выяснишь. И главное — Горгил. Пусть ищет его, днем и ночью.

— Будет сделано, — отдал салют, стукнув кулаком в грудь, Леонтиск.

— Возьми с собой Аркесила и сына Терамена. И поторопитесь, чтобы вернуться к полудню. Нам всем следует оказать почести старой Грании.

— Ты, Феникс, пойдешь с Энетом к Эпимениду. Скажете, что настало время посетить эфора Полемократа, верховного жреца Афины. Нам, как никогда, требуется поддержка, пусть вместе со стратегом Никомахом сходят сегодня же. И пообещают от моего имени гекатомбу Афине, если… если мой брат останется жить.

— Ты, командир… — замялся Леонтиск. — Остальные останутся с тобой? Не отсылай всех….

— Не переживай, я помню про подлого хорька. И клянусь дожить до момента, пока не прикончу его, вот этими руками… — Пирр поднял к лицу сжатые кулаки. — Сейчас отправлюсь в храм Асклепия, помолюсь за Ореста, а потом — к Фебиду, подам жалобу на педонома Пакида. Хотя, сказать по правде, я с куда большим удовольствием схватил бы негодяя за тощую шею и давил, покуда из ушей кровь не потекла. А потом бы немного отпустил, чтобы он смог рассказать мне, кто и зачем приказал ему убить Ореста.

Леонтиск снова подумал, что желанию царевича вряд ли суждено осуществиться. Пакид был заметным гражданином города, близким к эфору Архелаю. Вряд ли Медведь отдаст на растерзание одного из своих самых полезных сторонников. С другой стороны… сын стратега твердо верил, что нет ничего на земле, что было бы не по плечу Пирру, сыну Павсания.

Потому что он был больше, чем человеком.

Не теряя времени даром, Леонтиск, Аркесил и Эвполид отправились в Персику. Солнце, поднявшись над горой Торакс, слало земле веселые, почти весенние лучи. Небо было чистым, холодный борей сдул все облака в море.

«Если бы не этот сырой холод, можно было бы ошибиться со временем года», — рассеянно подумал Леонтиск. Тревога, сжимавшая сердце каменным обручем, не давала ему по-настоящему насладиться погожим утром, придавала лицам случайных прохожих злобный и подозрительный вид. Хозяйки, спешащие на рынок, ремесленники, открывавшие лавки при мастерских, солдаты, маршировавшие в сторону поля военных упражнений, — все выглядели соучастниками демонического заговора, смертельной петлей затягивавшегося вокруг Эврипонтидов.

«Стоп!» — привычно сказал себе Леонтиск, заметив, что начал поддаваться унынию. Еще его афинский учитель Филострат учил, что дурная мысль подобна подожженной веточке. Не потушишь ее вовремя — и огонь охватит все дерево, не подавишь вредную мысль, — и она сожрет тебя. А лучшее оружие против темных мыслей, естественно, мысли светлые.

О чем бы таком светлом подумать?

Леонтиск оглянулся. Слева со скучающим видом шел Эвполид, справа, задумавшись, вышагивал добрый друг Аркесил. Сын стратега усмехнулся, вспомнив, как смутился его товарищ во время утренней беседы, когда речь зашла о женщинах. Отношение к противоположному полу было самым удивительным отличием Аркесила от большинства молодых людей, встречавшихся Леонтиску на его жизненном пути.

Внешне Аркесил был самым совершенным мужчиной, которого когда-либо создавала природа. Обликом молодой спартанец был сходен с Аполлоном, каким его изображают художники и ваятели. Леонтиск не видел в своей жизни кого-нибудь более достойного, чтобы позировать скульпторам для статуй этого бога. Кроме внешности, Аркесил обладал незлобивым нравом, преданным сердцем и отвагой прирожденного воина. Он был героем последней Олимпиады, победителем скачки, в отличие от друга-копьеметателя получившего таки статус олимпионика. Кроме него, во всем поколении этой высочайшей славы добились лишь два человека — Демарат-борец из эномотии Леотихида да Исад-фехтовальщик из эномотии Леонида. Громкая олимпийская слава, разумеется, привлекала к отличившимся воинам интерес со стороны множества девушек и молодых женщин и создавала замечательные возможности для служения Эроту. Но если Леонтиск до последнего времени без раздумий пользовался этим потенциалом, сделавшись настоящим сердцеедом после неудачного романа с Эльпиникой, то Аркесил, напротив, сторонился женского общества, и, как знали все его товарищи, до сей поры не познал сладости плотской любви. Если бы причиной являлась тяга красавца-юноши к представителям своего пола, это было бы понятно. Любовь мужчин друг к другу в большинстве полисов Эллады не считалась чем-то особо зазорным и встречалась повсеместно. Но подобное влечение не имело места в мужественной душе Аркесила: ему нравились женщины, он восхищался ими, мечтал о них и… испытывал в общении с ними необъяснимую, парализующую робость. Эта боязнь была настолько очевидна, что вызывала у окружающих неловкость, и по прошествии некоторого времени даже перестала быть объектом шуток со стороны друзей молодого олимпионика. Товарищи искренне переживали за парня, который, краснея, пряча глаза и страшно заикаясь в обществе очередной приведенной «для него» девицы, сводил на нет все их попытки помочь ему обрести подружку. Это было тем более странно, что в мужской компании Аркесил вел себя совершенно нормально, исключая моменты мужского трепа о женщинах. Леонтиску было жаль друга, лишенного прекраснейшей из радостей, подаренных человеку богами, и он не оставлял надежды излечить Аркесила от противоестественной непорочности, сведя его с какой-нибудь горячей девицей. До сей поры, однако, молодому скромнику удавалось уклоняться от этой искренней дружеской помощи….

Именно трепетное отношение Аркесила к женщинам послужило причиной последовавших через несколько мгновений неприятных событий….

До здания герусии, фасадом выходящим на агору, оставалось пройти каких-то сто шагов. Справа уже можно было видеть цель пути — громаду дворца для иноземцев, обнесенную высокой решетчатой оградой. У обитых медным листом ворот виднелись высокие фигуры воинов Священной Моры, и Леонтиск уже начал придумывать убедительную речь, чтобы заставить караульных вызвать из недр дворца Антикрата. По-другому увидеться с ним было невозможно: вход на территорию Персики был запрещен.

— О, какова козочка! Гратидий, Ликон, глядите, какое terrae filius![5] — раздалось слева. Греческая речь звучала с акцентом, голос принадлежал явно иноземцу.

Бросив взгляд, Леонтиск увидел у раскрытых дверей популярной в городе таверны «Золотой щит» двух солдат в римских — ненавистных! — панцирях, и одного грека, также в военном платье, по всей видимости — охранника одного из ахейских делегатов. По случаю приезда гостей таверны Спарты специальным указом Эвдамида работали круглосуточно. Было очень похоже, что троица иноземцев всласть попользовалась лакедемонским гостеприимством, и, прокутив всю ночь напролет, вышла на свежий воздух провентилировать мозги. На беду, в этот момент по улице проходила молодая девица в сопровождении пожилого невольника, — скорее всего, спешила на рынок, как и многие другие женщины Спарты, традиционной обязанностью которых было закупать продукты. К этой-то девушке, если судить по одежде — дочери гражданина, а не какого-нибудь там ремесленника-периэка, и обращался высокий и широкоплечий римлянин лет тридцати с небольшим. Поверх его панциря был наброшен явно дорогой, но сильно измятый короткий белый плащ. Взгляд потомка Ромула выражал похотливое пьяное восхищение. Его друзья, не менее разгоряченные длительными возлияниями, горячо поддержали заводилу.