Русские дети (сборник) - Белобров-Попов

— Мочу по Нечипаренко, пожалуйста.

Я удивилась и толком не поняла, в чём дело. Но когда следующим утром процедурная сестра с порога крикнула Верочке:

— Нечипаренко, мочу по Нечипаренко! — всё стало ясно.

Я рассказала Надьке, а потом и самой Верочке, каким богатством та обладала. Верочка сначала ничего не поняла. Посидела минутку, сдвинула белёсые бровки. И залилась вдруг тоненьким всхлипывающим смехом. Я первое время с непривычки пугалась её веселья: путала его с плачем. Когда Верочка смеялась, её грустное личико искажалось, а жгутики-косички подрагивали, как будто сзади по ним кто-то легонько щёлкал.

Танец живота

Нервное отделение было невелико — двадцать восемь больных. Кроме нашей палаты, имелась палата на одного человека и остальные — на двоих. В соседней с нашей, двухместной, помещался тот самый мальчик, который так испугал меня в первый день. Его звали Павлик. Вместе с ним жил ещё один мальчик, четырнадцатилетний Виталий.

Из всего детского населения в нервном Верочка и мы с Виталием были самыми «нормальными». Всех нас наблюдала огромная врачиха с заячьей губой, Виталия — по поводу щитовидки. Так как и эта болезнь происходила, возможно, от нервов, Виталий попал вместо отделения эндокринологии сюда. Приехал он из Торжка. Это был коренастый смуглый мальчик, ростом пониже меня. У него были чёрные волосы и небольшие карие глаза. Очень смышлёные.

Мы обменивались с Виталием книжками. В полный восторг привела его «Легенда об Уленшпигеле». Он возвращал её мне, брал снова, и так раза три. Виталий очень любил свою маму и гордился ею. Когда его выписали и мама приехала за ним, Виталик водил её по палатам — всем показывал.

В «одиночке» жила девочка с редкой фамилией Попина. Попину звали Таней. У неё была какая-то странная болезнь, названия которой врачи тогда ещё не придумали. Тане было четырнадцать лет, как и Виталию, но ростом она превосходила его раза в два. На лоснящемся Танином лице, заплывшем жиром, посверкивали чёрные глаза, один из которых, левый, сильно косил и походил на стеклянный. Вообще Танина левая сторона была хуже развита, чем правая. Она с трудом двигала левой рукой, загребала при ходьбе и волочила немного левую ногу. В остальном Таня казалась мне даже милой: маленький вздёрнутый нос, маленький рот.

Танина болезнь проявлялась в припадках, но чем-то отличалась от эпилепсии. Однажды Таня сидела на моей кровати и, болтая со мной, ела гранат. Дело было после обеда, в тихий час. Режим наш строгостью не отличался. Делай что хочешь, только не лезь к нянечкам и медсёстрам. Так вот, Таня ела гранат и болтала. Вдруг она замолчала на полуслове, гранат полетел на пол. Руки её скрючила судорога. Глаза Тани закатились, рот так и остался открытым. Её вырвало — и обедом, и половиной граната. Потом Таня тяжело сползла на пол, и её снова вырвало. На этот раз просто желчью. Я по шла за нянечкой. Та глянула на всю картину и, ворча, что могли бы и сами за собой подтирать, отправилась за тряпкой.

Поначалу Таня лежала в двухкоечной палате, но по настоянию лечащего врача её перевели в одноместную. Лечил Таню самый молодой врач в отделении. Ему было всего двадцать шесть лет.

Однажды Таня явилась ко мне утром после обхода и зашептала:

— Оль, никому — ни слова… Сволочью будешь… Такое скажу…

Из всей сумятицы, которая пошла дальше, я поняла, что лечащий Танин врач, Сергей Александрович, заперся с ней в палате во время обхода. Он сказал, что теперь будет её осматривать более подробно и велел Тане снять штаны. Когда она сняла штаны, Сергей Александрович попросил её сесть на кровать и расставить ноги. Сам он сидел напротив.

Осмотр продолжался почти час. И теперь Танька была очень взволнована и, по-моему, не знала, как быть дальше. Меня она испугала.

Прошло несколько дней. Я ничего у Тани не спрашивала. Выхожу как-то вечером в коридор, Таня сидит на диване с одной из наших мамаш. (Во всех остальных двухкоечных па латах лежали мамы с грудными детьми. У младенцев были парализованы ножки. Тогда врачи ещё не умели как следует делать пункцию спинного мозга, и часто после неё бывали страшные осложнения. Все мы, глядя на этих беспомощных крох, жили в постоянном страхе перед этим анализом.

Иногда нам давали на ночь простоквашу из грудного молока: у некоторых мамаш был избыток, и нянечки квасили его в маленьких бутылочках со шкалой граммов. Простокваша эта оказалась очень вкусная.)

Я подсела. Танька громким шёпотом докладывала ей подробности последних осмотров. Та слушала молча, положив подбородок на макушку ребёнка, которого держала на коленях. Но когда Танька замолчала, возмутилась. Откинула младенца в угол дивана, вскочила. Танька стала говорить, что давно хотела от Сергея отвязаться, но не знает как. Мамаша посоветовала:

— А ты скажи, что у тебя месячные. Не будешь раздеваться — и всё тут…

Когда Танька ушла, мамаша предположила, что Таня может врать. Она попросила меня завтра во время осмотра проследить, когда Сергей Александрович войдёт к Тане, а потом подёргать дверь палаты.

На следующий день было точно установлено, что врач запирает за собой дверь.

Вечером мы поджидали Таню на диване. Она сказала, что, когда отказалась снять штаны, Сергей Александрович удивлённо протянул:

— Да что ты? А я думал, тебе приятно…

Мы продолжали сидеть на диване, а в другом конце коридора послышались те же крики, вой и мычание, которых я испугалась в первый день. Вскоре в полумраке показалась качающаяся фигурка Павлика.

Я не знаю, каково медицинское название Павликовой болезни, — мы считали его полным идиотом. Он был повыше меня и, наверное, чуть-чуть старше. Всегда в чистенькой пижаме (не то что все мы), когда не плакал и не смеялся, Павлик мог показаться даже красивым. Нежная персиковая кожа, большие светло-зелёные глаза и густые волосы, завитые в жёсткие колечки странного бронзового цвета. Ему только не шло радоваться и огорчаться. Делал он это совершенно одинаково. Как и трёхлетняя Верочка из моей палаты. Когда Павлик вспоминал маму — он плакал, а когда его гладили — он смеялся. В обоих случаях лицо Павлика искажалось одинаковой гримасой, огромные прозрачные слёзы выкатывались из покрасневших глаз, а из открытого рта бесконечной прозрачной ниткой тянулась слюна.

В первый же день Виталий, живший с ним в одной палате, объяснил мне, что Павлик никого не трогает, просто страшно воет и зовёт маму: его тоже недавно положили. Павлик мог часами ковылять мимо своей палаты, туда-сюда, туда-сюда, если сам не попадал случайно в неё или некому было втолкнуть его в нужную дверь.

Я уже говорила — режим у нас был свободным. Не лезь ко взрослым — и тебя не тронут. Единственное, с чем бывало строго, — это с родительскими посещениями. Официальных приёмных дней не полагалось вовсе. Зато передачи принимались любые и неограниченно.

Первым ко мне пришёл брат.

Перед обедом какая-то нянечка вызвала меня из палаты и велела идти на лестницу, к лифту. Я вышла из отделения и увидела Витю. У него был белый халат дома, Витя надел его и сделал такой вид, будто работает в клинике. Витя у нас очень красивый, не то что я. Он похож и на маму и на папу разом. А я не похожа ни на кого и не могу сказать, чтобы я сильно от этого выиграла. Только зубы у меня, как у баб-Сани, маминой мамы: жёлтые и крепкие. Когда мне делали раз ные анализы, при которых приходилось заглатывать резиновый зонд, сёстры вечно боялись, что я его нечаянно перегрызу.

Витя с нами никогда не целовался: говорил, что это его расслабляет. Так что мы просто поздоровались и уселись в кресла, стоявшие на площадке. Витя вынул из портфеля зелёную книжку и сказал, что это книжка о птицах. Очень интересная, сейчас почитаем. И стал мне её читать.

Книга была старая. На пожелтелых страницах можно было увидеть птичьи семейства. На подробных гравюрах просматривалось всё до последнего перышка. Витя всякий раз показывал мне картинки. Однако вскоре рыдания стали подступать к моему горлу.

Мне хотелось плакать, во-первых, потому, что Витя никогда не читал мне книжек вслух дома. А здесь читает. Значит, ему меня жалко. А когда меня кто-то жалеет, я всегда плачу. Во-вторых, я думала, что сейчас Витя прочтёт мне ещё несколько страниц и уйдёт домой.

Дома — и это в-третьих — мама, папа, интересные книги, чистая тёплая постель. Там нет ни парализованных младенцев, ни Сергея Александровича с его «осмотрами», ни страшного Павлика, ни двуполого Васьки. С одной стороны, мне не хотелось отпускать Витю, а с другой — он лишний раз напоминал мне о другой, небольничной жизни.

Витя сказал, что меня ждут целых пять книжек Киплинга и куча сказок. Их Витя мне дарит. Сказки и Киплинг — это, конечно, здорово. Потому что чаще Витя приносил что-нибудь вроде этих нагоняющих тоску птиц. Он любил объяснять мне трудные задачки по математике, которые только что решил сам. А ведь Витя уже студент. Он говорил, что дети могут понять всё и всё должно быть им интересно. Я не была с ним согласна: многое из того, что он просил меня прочесть или послушать, казалось мне скучным. Но я слушала и читала из любви к нему, больше всего на свете боясь Витю обидеть. В девять лет я таким путём изучила «Илиаду» и «Одиссею», а также обширную документальную литературу по путешествиям. Возможно, позже эти книги доставили бы мне куда больше удовольствия. Но сказки и Киплинг — это, конечно, здорово.