Разговоры с Раневской - Глеб Скороходов

И как это не раз было с Ф. Г., настроение ее сразу переменилось.

— К Дарье я вас не ревную, — сказала она, тяжело вздохнув. — Вот вам еще одна странность жизни: мы вместе работали у Алексея Дмитриевича в Театре Красной Армии. Она подала заявление в Малый — ее приняли. Меня — нет. Почему — неизвестно. Мы не конкурентки, но тюремную вдову я могла бы сыграть и совсем по-другому. Я обожаю номера на «бис», от которых публика визжит и плачет! И потом, как приятно — сорвал аплодисмент, и весь вечер свободна!

Вы думаете, почему у теноров любимая партия — Ленский? Только опера началась, а ты уже через полчаса можешь идти на все четыре стороны. Мы с Верочкой — с Верой Холодной, надеюсь, эту фамилию вы слыхали? — ходили на всех «Онегиных» с Собиновым. Вера была страстная поклонница Леонида Витальевича, она вообще обожала оперу, сама неплохо пела и все мучилась, что с экрана нельзя — нет, не говорить! — а именно петь. И после каждой дуэли мы с ней стрелой вылетали из Большого — Леонида Витальевича ждал уже экипаж, мы минут двадцать топтались возле, а потом ехали с нашим кумиром в «Славянский базар» или в «Эрмитаж». Или еще куда-то, где был бильярд. Собинов и меня научил гонять шары…

На следующий день мы пошли в Центральный детский театр, на сцене которого ленинградцы давали «Мещан».

— Я здесь и «Пигмалион» с Зеркаловой видел — сразу после войны, — с гордостью сообщил я Ф. Г.

— Не выставляйтесь всезнайкой, — оборвала она меня. — В театры, которые меня отвергли, я не ходила и никогда не пойду.

Вокруг спектакля БДТ был настоящий ажиотаж. В газетах появилось уже немало рецензий, самых-самых положительных. За билетами, которые разошлись в два часа, устроили настоящую битву. Толпа у входа, милицейский кордон и весь театральный бомонд в зале, — как говорится, спектакль обречен на успех еще до того, как он начался.

Первый акт. Минут через пятнадцать Ф. Г. начала ерзать, вздыхать, мы перекинулись взглядами раз-другой, и вдруг она наклонилась ко мне:

— Умоляю, не вертитесь! Вокруг — столько глаз. И Нателла где-то здесь. Мы под прицелом!..

В антракте включились в бесконечный прогулочный круг.

— Умоляю, улыбайтесь! — шептала Ф. Г. — Что вы насупились, как будто только от дантиста. Вы довольны, вы довольны. И я тоже. Посмотрите на меня — я же уже превратилась в китайского болванчика: только и киваю головой! Но ведь улыбаюсь!.. Боже, как я влипла. Как вы это назвали — «ползучий реализм»? По-моему, что-то хуже. А когда эта превосходная Попова начала ловить моль — это такая уж находка!.. И никуда мы с вами не уйдем, и не надейтесь! Думаете, мне не хочется? Здравствуйте, Ангелина Иосифовна! — раскланялась она со Степановой. — У меня от скуки скулы сводило, а я улыбалась. Потому как народная и не хуже других! Ниночка уступила вам билет — у нее сердце кровью обливалось! Если бы она знала, как ей повезло!..

И дома, после спектакля, за ужином:

— Устаешь от пира лицемерия! Хотя я понимаю, что многим это может нравиться. И Лебедев, и Лавров, и та же Попова. Откуда столько моли в одном доме?! Но отчего такой успех? Ведь до этого были блистательные спектакли. Вспомните «Горе от ума»! А «Ревизора»! Магия имени Гоги сказалась сегодня? Но это для Нателлы Товстоногов — бог! А для остальных? И что он хотел сказать этими «Мещанами»? Что пролетарий — хам? Это известно. Что пить — плохо? И это не новость. Что дети в разладе с отцами? И об этом есть пьесы получше. И хоть вы не приняли мой великодушный дар — всего Горького, а смотришь «Мещан» и думаешь: задаром ты не нужен! Только умоляю: никому об этом ни слова. И на меня никаких ссылок, даже в разговорах с вашими друзьями. «Жить в обществе и быть свободным от него — невозможно! » Знаете, кто это сказал?..

Рисует Эйзенштейн

В тот раз, когда мы разбирали архивы и я достал с антресолей большой пакет, обернутый желтыми газетами и перетянутый крест-накрест шпагатом, Ф. Г. сказала:

— Шлюс! На сегодня довольно! Это я сама как-нибудь посмотрю. А сейчас немедленно в ванную — смойте пыль веков и сразу за стол! Сменим пищу духовную на яичницу с ветчиной. Приготовленную, между прочим, любящими руками! От этого, как известно, все делается вдвое вкуснее…

В следующую нашу встречу я увидел тот самый пакет уже развязанным и распотрошенным. Он лежал на диване — Ф. Г. оперлась на него ладонью.

— И что же там? — не скрывал я любопытства.

— Не торопитесь, — остановила меня она. — Сначала прочтите эти листочки — мои выписки. Жаль, я ленилась их делать, а то вот бы была книга — «Ф. Раневская. В мире мудрых мыслей». Расхватали бы ее, как горячие пирожки!

— Это все ваши? — Я рассматривал несколько исписанных страниц.

— Почему мои? — удивилась Ф. Г. — Вы что же, не видели ни одной книги — как там они называются, — «Умное слово», «Крылатые выражения», например? На обложке пишется только фамилия того, кто эти выражения и умные слова освежевал. Читайте! Только вслух, пожалуйста.

Я начал:

«Только с таких, как я, на страшном суде совести спросится. Но если есть страшный суд слова — на нем я чиста.

Марина Цветаева».

«Состояние творчества есть состояние наваждения».

Она же.

«Как усыпительна жизнь, как откровения бессонны!

Пастернак».

«Все знаменитые старухи народец противный. О, господи, не дай мне быть похожей на знаменитых старух с их идиотским тщеславием и важностью».

— А это кто? — спросил я. — Здесь нет подписи.

— Если нет подписи — я, — ответила Ф. Г. — Читайте дальше.

«Я ухожу по всем законам природы из жизни, так и не сыграв своей роли».

«Режиссеры меня не любили за мою инициативу—я платила им тем же».

«А в общем, как справедливо заметил Шекспир, «фортуна — шлюха».

«Если правда может где-либо быть неправдоподобной, то именно на сцене, где все увеличивается — и люди, и предметы, и само время.

Коклен-старший».

«На сцене ничего не может быть чересчур, если это верно.

В. И. Немирович-Данченко».

— Ну, хватит, — прервала меня Ф. Г. — Мы не на сцене, и все хорошо в меру. А листочки оставьте себе: может быть, где-то в книге найдется им место.

Глаза Ф. Г. блестели и губы чуть подрагивали.

— Вы чем-то взволнованы? — спросил я. — Что-то случилось?

— Не надо лезть поперед батьки в пекло. Ничего не случилось. Просто в прошлый раз вы достали с антресолей альбом Эйзенштейна. Эти рисунки я никогда не показывала ни Павле Леонтьевне, ни Ирине — они бы пришли в ужас, и Ниночке, кажется, тоже, но уже по другой причине: она не удержалась бы и разболтала о них всем подружкам. Я с вами откровенна: несколько дней думала, показывать ли их вам. Решила показать, чтобы посоветоваться. Вот смотрите сами — я пока займусь собою.