Конспект - Павел Огурцов

— При чем тут он? — начал Удав, но уже звонил звонок, и мы разошлись.

Больше на эту тему у меня разговора ни с кем не было, а говорил ли Удав с кем-либо из художников — не знаю.

Маленький, тихинький Яша Чорновол, по прозвищу Левитан, держался особняком и как бы в тени. Живущие с ним в общежитии говорили, что Левитан почти все свободное время рисует, что он замкнут и с ним не разговоришься. Мы в разных группах, встречаемся только на общих лекциях, наши контакты случайны и редки, да мы к ним и не стремимся, и я не знаю его человеческих качеств. Большинству соучеников и мне Яша интересен не как человек, а как явление таланта.

Уже была зима, когда я обратил внимание на то, что давно не встречал нашего молодого художника, и сказал об этом Толе Мукомолову.

— А ты что, не знаешь? Он уволился после осенней выставки. По собственному желанию.

— Откуда ты знаешь?

— А черт его знает откуда! Об этом все знают.

Тогда я подумал: не поспешил ли он уволиться, опасаясь обвинения в пропаганде мистицизма? Вспомнив об этом теперь, подумал еще и о том, что если Удав поговорил с ним или с другим художником, то это можно было воспринять и так: вот уже и разговоры пошли... А там — кто его знает! Мало ли бывает причин для увольнения?

Моложе всех были два паренька и девушка — на первом курсе им было по 17 лет. Один из них — Сережа Лисиченко – хорошо рисовал, хорошо и быстро проектировал, но таким был не он один; хорошо шел по инженерным дисциплинам, но и это не отличало его — так учились Сережа Короблин, Толя Мукомолов, наш почти постоянный староста и другие; увлекался альпинизмом, но и этим не удивишь — спортом занимались многие. Лисиченко увлекался еще и техникой, а в институте больше всего радиотехникой, оборудовал радиоузел и радиофицировал институт. Его на все хватало — этим он и выделялся. Выглядел он скромным, всегда чем-то озабоченным, а присмотришься — энергия бьет через край. Мы были в разных группах, контакты у нас были редки, и я уже не помню, за какой непредвиденный всплеск энергии его чуть не исключили из института.

Среди самых старших, кому порядка тридцати лет, — чуть меньше или чуть больше, — несколько бездетных жен командиров Красной армии. Они держались особняком. Никто из них успехами не блистал, и мне казалось, что в институте они — от нечего делать. Среди них — белокурая хорошенькая пышка Ляля.

Женя Курченко и я разговариваем в коридоре. Мимо нас проходит ровесник, тезка и почти однофамилец Курченко — Женя Курчак. Он выделяется тем, что умеет долго держать стойку на руках и часто ее делает, и еще тем, что всегда одет лучше всех. Много лет спустя я узнал, что его отец был модным портным.

— Ты видел? — спрашивает меня Курченко.

— Что?

— Физиономию Курчака.

— Нет. А что?

— Губы искусаны. Под глазами синяки. Ай да Лялечка!

— Ляля?!

— Петька, да спустись ты с облаков. Никогда ничего не видишь.

Старших мужчин ничто не объединяло, и каждый из них находит если не друзей, то собеседников в среде более молодых. Обращал на себя внимание шумной развязностью крупный мужчина с сизо-красноватым лицом, заметной плешью и настороженно-нагловатыми глазами. Обычная картина: вокруг него несколько человек, и он что-то рассказывает. Знакомясь, он рекомендовался: «Я не Пушкин, не Маяковский. Я — Константин Политовский». А когда знакомился с девушкой, можно было услышать: «Константин Политовский. Молодой, но талантливый архитектор из интеллигентной семьи. Останетесь довольны». Не знаю, писал ли он стихи, но мы слышали от него такие строчки: «Я — пламенеющий мужчина, я — нержавеющая сталь». Сначала мне казалось, что ему не хватает усов, завитых колечками, которые бы он, время от времени откашливаясь, подкручивал, но скоро я понял, что для его характеристики это было бы чересчур: наряду с налетом пошлости и заметной нахрапистостью чувствовалось отсутствие пробивных способностей и, вообще, твердого характера, неспособность к какой-либо подлости, терпение и доброжелательность. Он был трудолюбив, неплохо рисовал, но в проектировании и наших науках не отличался. Костя любил выпить, со вкусом поговорить о выпивке, наивно восторгался достоинствами девушки, с которой встречался все время, пока учился в институте, получил прозвище — граф Поллитровский.

Многие студенты не упускали случая подработать; Политовский, живя на стипендию и приработки, постоянно в них нуждался и всегда их имел. Начав с изготовления для магазинов, столовых, ресторанов табличек с ценами, прейскурантов, объявлений, со временем перешел на торговую рекламу, а потом и отделку интерьеров, стал хорошо зарабатывать, вел широкий образ жизни и так в ней увяз, что институт не кончил — вышел из него после четвертого курса.

2.

Семь, а то и восемь семестров из десяти старостой нашего курса был Глеб Бугровский — мой ровесник, окончивший геодезический техникум. Ни умом, ни талантами не выделялся, но учился одинаково по всем предметам, всегда получая отличные оценки — брал усидчивостью и жесткой регламентацией своего времени. Жившие с ним в общежитии говорили, что над его кроватью всегда прикреплено расписание дня, расписанное по минутам, от которого Бугровский ни при каких обстоятельствах не отклонялся. Кто-то из живущих с ним сравнил его с Рахметовым. Другой возразил: «Какой он Рахметов? Педант он, а не Рахметов!» Третий пробурчал: «Зануда он и эгоист». Педантизм Бугровский доводил до абсурда и демонстративно выставлял напоказ. В танцевальном кружке записывал объяснения руководителя и, танцуя на институтском вечере, одной рукой обнимал партнершу, а другой держал раскрытую записную книжку. По дороге в институт догоняю нашу самую молодую соученицу, и она звонким голоском говорит:

— Петя, ты только подумай! Бугровский пригласил меня в театр, а я сдуру пошла. В антракте он повел меня в буфет, предложил выбрать пирожное, заплатил за него и тут же написал в записной книжке: «Пирожное Кремер — столько-то копеек».

От неожиданности я захохотал.

— Да, тебе хорошо смеяться. А я вчера от стыда готова была провалиться сквозь землю.

— О, Господи! Да неужели он думает, что это остроумно?

— Не знаю, что он думает, но это ужасно. И, как всегда, у него невозмутимый вид с такой, знаешь, чуть заметной ухмылочкой.

— Нет, вы не знаете нашего Бугровского, — сказал кто-то из общежития. — Он и моется так: сегодня моет одну ногу, а завтра — другую.

Мы дружно захохотали. Мукомолов сказал:

— А черт его знает! Не удивлюсь, если это на самом деле так – от него всего можно ожидать.

На втором курсе Белорученко учил нас отмывке — старинному классическому и трудоемкому способу покраски проектов, в нынешнее время скоростных темпов отжившему. Если по этому способу требовалось покрасить плоскость с переходом от темного к светлому, полагалось многократно покрывать ее слабым раствором краски, с каждым разом чуть уменьшая площадь покраски и в промежутках терпеливо ждать пока плоскость высохнет. Задание у нас было такое: вычертить окно Виньолы (итальянский ренессанс) и отмыть его от почти черного к почти светлому, чтобы сплошная плоскость окна смотрелась цельным стеклом. Все мы, или почти все, красили эту плоскость так, как это делали современные архитекторы: начинали самым темным раствором и, постепенно добавляя воду в кисть, заканчивали самым светлым. Потренировавшись на бумаге, мы за один прием покрывали окно, и выглядело оно так, как и требовалось. Бугровский отнес доску с вычерченным окном в общежитие, покрывал его слабым раствором раз утром и раз вечером и оставлял сохнуть на подоконнике. Однажды живущие с ним рассказали нам с восторгом, что окно Бугровского заплесневело, и он вычерчивает его заново.