Конспект - Павел Огурцов

— Петушок, это я тебя послала на смерть... Ты чуть не погиб.

— Чуть-чуть не считается. — Я ввел ее в дом, она плакала и дрожала.

Лиза заболела. Кроме нервного потрясения еще и простуда. Повзнер нашел у нее ангину.

Короблин полувопросительно сказал мне:

— Мне, наверное, лучше уехать.

— Не говори глупостей, ты никому не мешаешь.

— Но вам сейчас не до нас, а Зина уже родила.

Волновался он теперь больше, чем прежде: за жену и за сына. Чувствовалось, что он предпочел бы, пока Зина в роддоме, остаться у нас, но не знает, как к этому отнесутся Сережа и Лиза. Я сказал об этом Сереже, а он — своему тезке:

— Живите у нас как жили, без церемоний. Будет свободное время — поможете Пете по хозяйству, только и всего.

— Напрасно ты предложил Короблину помогать мне, — сказал я Сереже. — Ему сейчас не до этого, а я и сам справлюсь.

— Нет, не напрасно. Помогая хоть немного, он чувствовать себя у нас будет проще, легче. Неужели сам не понимаешь?

— Теперь понимаю.

Как когда-то в отрочестве после раннего завтрака я с Сережей шел на базар, а возвращался сам. После этого Короблин шел в роддом, а оттуда в магазины. Потом мы стряпали, иногда обращаясь к Лизе за консультацией.

— Ты смотри! — сказал Короблин. — Так я и готовить научусь. После обеда Сережа, имея в виду себя и Галю, говорил:

— Вторая смена приступает к работе. Вы, мальчики, свободны. Короблин шел в роддом, а оттуда отправлялся на Лысую гору. Он настолько освоился, что сказал мне: Я лучше сам помою полы, а ты помой посуду — терпеть не могу это занятие. Но вот Короблин забрал Зину и сына домой, Лиза стала подниматься, жизнь входила в обычную колею.

Из всех моих соучеников Женя Гурченко, был, пожалуй, самым жизнерадостным, темпераментным и напористым. Если он заставал меня и Сережу за работой, непременно должен был в нее встрять.

— Дай-ка мне, — начинает он.

— Спасибо, мы и сами справимся, — отвечает Сережа.

— А я лучше вас сделаю, — говорит Женя.

— Вы в этом так уверены? — Сережа приостанавливает работу и с удивлением смотрит на Женю.

— Можете не сомневаться. А ну, дай сюда! — Женя отнимает у меня инструмент. — А ты возьми у Сергея Сергеевича.

— Так я и дам, — хмурится Сережа.

— Так мы под моим гениальным руководством лучше сделаем.

Сережа смеется, отдает мне инструмент и смотрит, как мы работаем.

— Ну, так чем же лучше? Ничем не лучше, — говорит Сережа, и я понимаю, что он начинает задирать Женьку. — Может быть и хуже. Да, и на самом деле хуже.

— Это вам только так кажется. Лучше уже тем, что вы отдыхаете после рабочего дня.

— Да для меня такая работа — отдых!

— А вы не жадничайте, дайте и другим людям отдохнуть.

— Ну, что ты скажешь! — удивляется Лиза. — За словом в карман не лезет.

— Ну и нахалюга твой Женька, — сказала мне Галя.

— Нахалюга-то нахалюга, — ответил Сережа, — а симпатичный, не Пекса, но работать любит и умеет.

Там, где был погреб, Сережа и я вели раскопки: откапывали то, что нужно было откопать. Пришел Женя, и сразу:

— У вас еще лопата найдется?

— Как ты думаешь, — спрашивает Сережа, — сопротивляться безнадежно?

— Безнадежно.

— Ну, тогда принеси совковую лопату, она там, где уголь.

— Совковая — это хорошо, — говорит Женя. — Здесь сплошной песок. Втроем дело пошло быстрее. Мы закончили раскопки и стали обсуждать, что делать дальше.

У нас не представляли, как можно жить без погреба и запасов на зиму. Оказывается, что и женины родители не представляют жизни без погреба — у них свой домик на далекой Рубановке — окраине Холодной горы.

— А где вы раньше жили? — поинтересовалась Галя.

— На Искринской.

— А! Это возле Конного базара.

— Да. Там у деда была кузница.

— А что ваши родители делают?

— Отец — столяр, мать нигде не работает.

— А у вас есть братья и сестры?

Только старший брат, он тоже столяр. Где быть новому погребу обсуждали всей семьей с участием Жени и решили, что проще всего вырыть подвал под галереей, через которую ходили в дом. К приезду отца Сережа взял отпуск, приходил, как на работу, Женя, и мы вчетвером принялись копать подвал: двое копали, насыпали землю в ведра и «выдавали на-гора», двое — выносили. Утром, увидев идущего к нам Женю, Сережа сказал:

— А вот идет и наша диктатура пролетариата.

С тех пор Женю у нас дома так и называли: диктатура пролетариата. Копали мы дня два-три, не больше. Сережа привел двух угрюмых, бородатых мужиков, а нам с Женей сказал:

— Погуляйте. А то ведь скоро лето кончится.

Женя открыл, было, рот, но внимательно посмотрев на замкнутое лицо Сережи, тихо сказал мне:

— Нашла коса на камень. Ну, что ж... Эх, гулять, так гулять! Махнем на Донец, в Коробовы хутора, с ночевкой. Завеемся, как говорит Елизавета Петровна. Идем-ка к Оле, она свяжется с Аничкой, я зайду к Виталию... Кого бы нам еще прихватить?

Встретил на улице Федора Горелова. Он расспрашивал обо всех нас, спросил где я работаю и, услышав, что еще учусь, долго хохотал, с надрывом, даже шатался от смеха. Рассказал об этом Горику.

— Знаешь, — сказал Горик, — я равнодушен к тому, что обо мне думают, но почему-то боюсь мнения всяких официантов, парикмахеров и вот таких Федоров.

23.

Для меня учебный год на третьем курсе начался с вызова к декану. Нашего декана Семена Алексеевича Урюпина мы дружно не любили. Еще не старый, но с застывшим кисло-недовольным выражением, брюзга, скрипучим голосом нудно отчитывающий нас, и важный: никто не слышал от него шутки и не видел, чтобы он улыбнулся шутке других. От его вызова ничего хорошего ждать не приходилось. Декан, не пригласив меня, по своему обычаю, сесть, сказал, что ознакомился с моей статьей об университете и, если я не возражаю, поместит ее в сборник. В институте тогда висело объявление с просьбой к профессорско-преподавательскому составу и студентам подавать работы в готовящийся сборник. Я, конечно, не возражал, но подумал: очевидно, моя статья — на безрыбье рак.

Вскоре меня остановил преподаватель истории архитектуры, сказал, что ему понравилась моя статья об университете, все в ней правильно, статья представляет интерес еще и потому, что в литературе ему ничего не приходилось встречать о харьковском университете, и он рад, что его лекции не пропали даром. Слушать было приятно, и я подумал: ну, мне повезло.

Потом меня остановил в коридоре один из наших профессоров — архитектор Белорученко, пропагандист кирпича, как основного и, по его мнению, — самого лучшего стенового материала, и мастер-виртуоз узорной кладки. Это был старик с маленькими глазами и большой белой бородой, которую он, запрокинув голову, расчесывал с изнанки, а если был мороз, то при этом бормотал: «Зайцы мерзнут, зайцы мерзнут»... Всем студенткам, независимо от их успехов, он твердил, что архитектура — не женское дело, и напрасно они здесь тратят время. Нельзя было понять — на самом деле он так думает или шутит. Он читал небольшой курс кирпичной кладки и был одним из руководителей наших курсовых проектов, руководил добросовестно и одинаково как студентами, так и студентками. Белорученко тоже начал было хвалить мою статью, но тут к нему подошел патриарх харьковских архитекторов академик Бекетов.