Конспект - Павел Огурцов

Я научился заглушать в себе сомнения — смогу ли я быть полноценным архитектором, но эти сомнения нет-нет, да и всплывали. Теперь у меня с души свалился камень: не выйдет из меня хороший архитектор — займусь историей архитектуры, это — интересная работа. И мне стало легче заниматься.

Сборник не вышел. Почему — я не спрашивал, возможно — не нашлось материала.

Мне кажется, что в начале этого учебного года, но может быть во времени я ошибаюсь, к нам пришел Горик в военной форме. Приставив ладонь к козырьку и шаркнув, отрекомендовался:

— Слушатель военно-медицинского факультета Харьковского медицинского института Егор Резников.

Мы ахнули и молчали. Первой опомнилась Лиза:

— Свят, свят, горшки с печки летят! Как это тебя угораздило?

— А меня не спрашивали. Перевели приказом, и все.

— И многих перевели? — спросил Сережа.

— Понимаешь, нам запретили об этом говорить. Игра в секретность. И будто нас нельзя посчитать в строю.

— Начнется война — все равно вас мобилизуют, какой бы вы факультет ни окончили — военный или гражданский, — сказал Сережа. — Так какая разница что ты окончишь?

— Большая разница. Теперь и в мирное время придется служить в армии. Кадровый военный — мало радости. Разве можно заставлять в мирное время насильно служить в армии? Это же не призыв — оттрубил и домой.

— Ты очень расстроен? — спросила Галя.

— А что толку расстраиваться!

Я провожал Горика.

— Самое скверное и противное, — говорил он по дороге, — военное дело: строевые занятия, всякие там виды оружия, уставы — зачем это врачу? А срок обучения тот же — пять лет. Вот что обидней всего!

ЧАСТЬ IV.

1.

В четырех группах нашего курса — около ста человек, все люди очень разные, но и на этом пестром фоне несколько человек, каждый по-своему, чем-то выделяются.

О наших рисунках можно говорить: этот — очень хорош, этот — послабее, этот — совсем слаб, но они сравнимы, и только рисунки Яши Чорновола — из ряда вон. Обучение рисованию оканчивается на втором курсе, многие продолжают рисовать, и в начале каждого учебного года в институте устраивается выставка летних работ для всех курсов архитектурного факультета. На выставке этого года, как всегда, привлекают внимание акварели Чорновола, особенно большая, на которой изображена Университетская горка. Я говорю стоящему рядом Толе Мукомолову:

— Ты посмотри, как чувствуется тревога. Она просто разлита в воздухе.

— Тучи создают такое настроение, — отвечает Толя.

— Вы так думаете? А вы прикройте тучи, хотя бы бумагой, — раздается голос молодого художника, преподававшего в моей группе. Он и пожилой художник, преподававший в группе Чорновола и Мукомолова, стоят в толпе недалеко от нас.

Занятия окончены, мы с портфелями, Толя достает тетрадь, вырывает чистые листы, мы их приспосабливаем к этюду так, чтобы они закрывали только тучи, Толя просит высокого соученика по прозвищу Удав придержать эти бумажки.

— Я читал об экспериментах по борьбе с градобитием, — говорит Удав. — Вы что же, градостроение на градобитие меняете?

Под смех присутствующих мы отступаем на несколько шагов и смотрим на этюд. Редко слышен голос Чорновола — если он с кем-либо и разговаривает, то тихо, но сейчас его голос раздается позади толпы:

— Э! Что вы там с моим этюдом делаете? Толпа перед ним расступается.

— Да вот, хотим его реконструировать, — говорит Удав.

— Яша! — не обращая внимания на смех, обращается к Чорноволу Толя. — Если не секрет, — какими средствами ты достигаешь ощущения тревоги? Мы думали — тучами, но вот закрыли тучи, а ощущение тревоги остается.

— А я не знаю. И не думал об этом.

— А ты хотел, чтобы было ощущение тревоги? — спрашиваю я.

— Ничего я не хотел. Рисовал то, что видел. Удав, да прими ты эти бумажки.

Удав принял. Чорновол уходит, оглядываясь на свой этюд.

— А интересно, — говорит Толя, — можно ли объяснить какими средствами достигается чувство тревоги? Не в жизни, конечно, а в живописи.

— Какими средствами, — говорит молодой художник, — нельзя, а как отражается любое настроение — это известно.

— А как?! — одновременно спрашивает несколько человек.

Так это очень просто. Когда художник рисует или пишет красками, он, как каждый человек, что-то чувствует, находится в каком-то настроении, и, если он настоящий художник, это неизбежно отразится в его произведении, даже вопреки сюжету. Можно и испортить работу — знаю по себе. Недаром же существуют выражения: войти в образ, войти в настроение — это касается не только изобразительного искусства, но и других его видов: поэзии, музыки, театра...

— Мистика, — сказал Удав, как приговор изрек.

Молодой художник замолчал и, прищурясь, смотрел на Удава. Стояла тишина. Пожилой художник взял за локоть молодого, и они ушли.

— Ты не удав, а похуже, — сказал Толя Удаву.

— Я же пошутил.

— Пойдем, — сказал мне Толя, и мы пошли. Настроение было испорчено. Нас догнал Удав.

— Ляпнул, не подумав. Дурацкая привычка. Ребята, вы не сердитесь: я же не нарочно. Грубо, конечно, вышло. Извиниться перед ним, да?

— А что даст твое извинение? — спросил Толя.

— Как что? Ну, раз допустил... Надо же... — лепетал Удав по-детски беспомощно.

— Мистика… При людях... В такое время... Соображаешь? — спросил я.

— Что даст твое извинение? — повторил Толя. Удав остался стоять, растерянный и красный.

— Мне его даже жалко стало, — сказал я.

— А художника, в случае чего, тебе не жалко?

На другое утро в коридоре меня отозвали в сторону Толя и Удав.

— Так вот, — сказал Удав. — В случае чего я «мистика» не говорил, я сказал «софистика», а вы — свидетели. Поняли? Вы стояли ближе всех. А если кому-то послышалось «мистика», — я тут ни при чем.

— Сам придумал? — спрашиваю я.

— А что делать? Полночи не мог заснуть. Надо бы и этому художнику сказать.

— Ну и скажи, — говорит Толя.

— Так я его совсем не знаю. Петя, он же в вашей группе преподавал. Скажи ему, пожалуйста. Ладно?

Я молчал, испытывая к Удаву и злость, и жалость.

— Заварил кашу, сам и расхлебывай, — говорит Толя. — Нечего за чужой спиной прятаться.

— Так я же его не знаю.

— Ты знаешь художника, который стоял рядом с ним, — сказал я. — Он преподавал у вас. Можешь с ним поговорить.

— При чем тут он? — начал Удав, но уже звонил звонок, и мы разошлись.

Больше на эту тему у меня разговора ни с кем не было, а говорил ли Удав с кем-либо из художников — не знаю.