Волшебный камень - Николай Асанов

Штрек, пробитый Лукомцевым и его добровольными помощниками — шахтерами и комсомольцами, был крив, неровен. По нему видно было, как торопилась бригада пробиться вперед. Они знали: потом придут другие, сгладят неровности, расширят узкие места, выправят стены, развесят в порядке электрические лампы, сделают эту штольню похожей на все большие, благоустроенные, а пока это только вход в победу, еще не украшенный колоннами и триумфальными арками, еще пахнущий потом и кровью.

Митинг уже кончался. Представители завода и военпреды при шахте, корреспонденты газет во главе с давешним знакомым Вари, Саламатов и Суслов, выделявшиеся среди горняков своими костюмами, стояли в центре. Рабочие стояли и сидели на грудах отбитой руды. С тихим писком, похожим на голоса птиц, вырывался сжатый воздух из шлангов воздухопровода. Со стеклянным звоном капала вода с кровли. Свежей смолой пахли стойки крепления.

Саламатов предоставил последнее слово Лукомцеву. Лукомцев отдал свою горняцкую каску кому-то из гостей и стоял с обнаженной головой, почти касаясь кровли.

Выключив на мгновение перфоратор, он поднял свою карбидную лампу к самой кровле и громко сказал:

— Времени для речей нету, товарищи. Слушайте — гора говорить будет!

И все замолчали, напряженно вслушиваясь в тишину. Гора говорила голосом воды и осыпающейся породы, треском крепления и шорохом отбитой руды. Лукомцев поднял руку и дернул вентиль воздухопровода.

В тот же миг зашумел сжатый воздух. Люди поднялись, расходясь по своим местам. Забойщик, выждав паузу, сказал:

— Ну, товарищи, до полной победы!

Перфоратор затрещал пулеметной очередью по головке первого бура. Пробежал запальщик с черной сумкой, набитой патронами. Звякнули лопаты откатчиков. Суслов повернулся лицом к гостям, крикнул:

— Вот когда гора говорит!

Варя с недоумением подумала: «И это все? Неужели не могли обставить получше, чтобы у человека остался в памяти праздник?» Ее окликнул Суслов, вглядываясь ей в лицо радостными светлыми глазами, крича, чтобы заглушить стрельбу перфоратора:

— Здо́рово? Правда? Хорошо Лукомцев сказал?

— Хорошо, — ответила Варя, не желая обижать его.

— Ну, как у вас? Нашли алмазы?

— Нет алмазов, — неохотно ответила она.

— А где же Сергей? Приехал?

— Нет еще.

— Как же так? Расскажи, расскажи, — заторопился он, не обращая внимания на окружающих, которые с любопытством смотрели на работу Лукомцева или теснились вокруг Суслова, желая задать ему какие-то вопросы и ожидая, когда он закончит разговор с Варей.

— Нет, тут ничего не выйдет, тут нам не дадут поговорить, — бормотал он, оглядываясь. — Ты знаешь, как мы сделаем? Ты сейчас иди ко мне, а я только на минуту зайду в контору, распоряжусь. У нас ведь сегодня даже праздничный ужин будет, — с неловкой улыбкой, очень смущенно пояснил он. — А потом уж я приду домой, и мы поговорим обо всем. Обо всем! — значительно подчеркнул он, поворачиваясь к корреспондентам, которые окружили их тесной стайкой.

«Нет, он ничего не понимает», — думала Варя, пробираясь к выходу и слыша за спиной гул голосов, в котором всех отчетливей звучали голоса корреспондента из центра и Суслова, что-то отвечавшего ему весело и смешливо.

— Общее, общее! — крикнул Суслов, должно быть сообщая, что и победа, и работа, и открытие новой жилы на руднике — все это общее дело.

Это было понятно, потому что корреспондент сразу же спросил, помогал ли Суслов Лукомцеву.

— А как же, — оживленно ответил Суслов. — Только вы об этом не пишите. Лукомцев у нас честолюбивый, он у нас все сам хочет сделать. Так вы уж не обижайте человека…

«Фу, как он может так относиться к делу! — неприязненно подумала Варя. — Дело это его, а такие ответы только умаляют его достоинство».

Она прибавила шагу, и разговоры утихли на крутом повороте, заглохнув в вырубленной руками древних мастеров каменной щели, от которой начиналась новая штольня Лукомцева.

Суслов жил в том же бараке, где и рабочие. Комнатушка его отделена было от общего помещения лишь тонкой дощатой переборкой. Жил он, сколько можно было заметить, скудно, если не бедно. Деревянный топчан с сенным матрасом, застланный суконным одеялом, на столе остатки завтрака, сахар и селедка на обрывках старых газет, хлеб, поломанный кусками, словно человек так торопился, что не успевал отдохнуть и как следует поесть.

Все было бедно вокруг — природа и жизнь, поселок и пища. Рудник начинался с шахты, к шахте пристроились бараки и служебные помещения, а дома еще только закладывались, да и строились они в сверхурочные часы самими горняками, потому что некому, кроме них, было заняться этим делом.

И все-таки кругом была полнокровная жизнь. Этого Варя не могла не заметить. И пусть было смешно читать на одиноком бараке дощечку с надписью «Улица Победы», или рассматривать транспарант из полотна с красными буквами «Привет знатному стахановцу Лукомцеву!», подвешенный к двум уродливым соснам, или видеть над шалашом из жердей и фанеры вывеску «Магазин райторга № 24» и знать, что никаких других двадцати трех магазинов здесь нет и долго не будет, — но эта была жизнь. И от этого сознания Варе почему-то стало вдруг грустно почти до слез.

Суслов пришел через час. Вошел веселый, шумливый, увидел Варю и сразу стих. Сел на койку, рассеянно взглянул на убранный стол, на подметенный пол, спросил:

— Что же произошло?

— Помоги мне вытащить его оттуда, — с горечью сказала она.

— Зачем?

— Там ничего нет. Ничего! А ему надо отдыхать, лечиться. Я не знаю, что ему надо, но ему нельзя больше там оставаться.

— Ты отчет написала?

— Да.

— Отправила?

— Да.

Он даже не спросил, что она написала в отчете. Он только посмотрел на нее долгим взглядом, в котором было осуждение, и сказал:

— Напрасно отправила.

— Почему?

— Потому что алмазы там есть.

— Ты с ума сошел вместе с Саламатовым и Сергеем!

Он молчал. Лицо его стало хмурым и неприятным. Варе хотелось бы увидеть теперь на этом лице улыбку, а не осуждение. Она сидела на табуретке, сложив руки на коленях, и ждала. Он спросил:

— Что же ты будешь делать?

— Я написала, чтобы меня отозвали в Москву, — упавшим голосом ответила она. Теперь ей стало стыдно, что она написала это заявление. Да и Суслов нахмурился еще больше, даже брови сошлись на переносице.

— Плохо. Все плохо. Все надо было сделать наоборот. Надо было поехать к нему снова. Надо было вести с собой людей, помочь ему. Все плохо.

— Нет! — с огорчением ответила она. — Пусть он вернется! Он должен вернуться!