Проклятие любви - Паулина Гейдж

На лице Эхнатона отразилась бурная радость, он с широкой улыбкой подбежал к ней и заключил в объятия. Она ответила на его поцелуй и слегка отстранилась, разглядывая его. Он был бледен, под глазами залегли темные тени, но, в общем, выглядел довольно неплохо.

– Рада, что ты поправился, сын мой, – сказала она. – Я опечалилась при мысли, что мое прибытие послужило причиной твоей болезни.

– Я ослабел от возбуждения. – Он улыбнулся в ответ. – Ты здесь, со мной! Это прекрасно. Теперь я чувствую себя в безопасности.

Он выпустил ее из объятий и пригласил садиться, сам вновь опустился в кресло, расправив на полных коленях складки своего пышного одеяния. В дальнем конце комнаты на деревянном насесте, очевидно построенном специально, сидели три мартышки. Под насестом стояла большая золотая чаша, наполненная перезрелыми фруктами. Тейе в ноздри ударил запах обезьяньего помета и подгнивших фруктов. Когда фараон предложил ей вина, она поискала глазами Пареннефера, но сын сам наполнил ее чашу.

– После приступов божественного прикосновения я люблю побыть в одиночестве, – пояснил он в ответ на ее немой вопрос. – Часто бог говорит со мной или являет мне видения, и мне порой не удается все хорошенько расслышать, если Пареннефер или кто-нибудь из прислуги постоянно околачивается рядом. Боль эта ужасна, императрица, но награда за нее велика. О! – Он потер оранжевые ладони. – Видеть семью воссоединившейся и растущей – это блаженство.

– Ты говоришь о малышке Мекетатон и ребенке, которого она носит?

– Конечно. Все мои дети через меня должны получить благословение Атона, только так наш круг может оставаться нерушимым. Но я также говорю и о ребенке дражайшей Нефертити, который скоро должен родиться. Атон всем несет плодовитость.

Его высокий, охрипший от волнения голос был едва слышен, ибо мартышки, завидев незваную гостью, вдруг заверещали и, покинув насест, принялись с громкими криками скакать вокруг нее, нахально выпрашивая угощение. Эхнатон бросил им по финику с тарелки, стоявшей на столе. Тейе держала свою чашу двумя руками.

– Я читала твое учение, – продолжала она. – Оно прекрасно, Эхнатон.

– Я диктовал слова, идущие от бога, – горделиво ответил он, – но музыку для него я написал сам. Когда болезнь стала одолевать меня, во мне открылось много нового. Это священный дар. Вчера, пока я лежал слабый и измученный, глядя, как Мерира воскуряет фимиам в жертвеннике рядом с моим ложем, в дыму я увидел твое лицо, молодое и прекрасное, такое, каким я помню его с детства. Это был очень счастливый знак!

Тейе заметила, что он вспотел. Его лоб под белым шлемом вдруг покрылся бисером испарины, и влага струйками потекла по длинной шее. Он беспрестанно потирал руки.

– Я всегда буду той матерью, которая заботилась о тебе и пыталась облегчить дни твоего заточения, – мягко сказала она. – Поэтому я и пришла к тебе сегодня. Я не допущу, чтобы моего сыночка обижали.

Он нахмурился.

– Этот тон я тоже помню, – сказал он, сразу почувствовав недоброе в ее словах. – Ты собираешься сказать мне что-то такое, чего я не хочу слышать. Зачем ты выгнала Мериру с должности хранителя дверей гарема?

У Тейе возникло знакомое ощущение, будто она пробирается без дороги сквозь высокие заросли тростника.

– Я заменила его на Хайю, потому что Мерира с большим рвением служил царице, чем тебе, божественный, – сказала она, осторожно подбирая слова. – Он не сказал тебе, что Нефертити слишком часто видят в обществе ее скульптора Тутмоса.

Он захлопал глазами.

– Ну да, – быстро сказал он, – это потому, что Нефертити заказала ему много своих изваяний для украшения Ахетатона и воодушевления подданных.

– Надеюсь, ты прав, – ответила Тейе. – Тем не менее, ты знаешь, что это мое право старшей жены – назначать того, кого я сама выберу. Поскольку твой гарем очень велик, я решила доверить этот пост Хайе.

Взгляд темных, беспокойных глаз метнулся по ее лицу.

– Я помню его. Херуф оставил службу у тебя, он решил, что мы нарушили закон, ты и я, но Хайя остался верен. Я пожалую ему гробницу в северных утесах.

– Это щедро с твоей стороны. Могу я рассчитывать на твое великодушие и просить об увольнении Туту? Он здесь справляется со своей работой не лучше, чем в Малкатте.

– Малкатта принадлежит прошлому, к которому я испытываю презрение! – громко прервал он ее. – Матушка, почему ты снова пытаешься превратить меня в маленького мальчика?

В Ахетатоне все хорошо. Я правлю справедливо, я люблю свой народ, я делаю все, что подобает богу. Туту остается!

– Очень хорошо, – поспешно уступила она, потрясенная внезапной переменой, произошедшей в сыне.

Теперь пот лился с него градом. Дрожащими руками он приподнял юбки своего одеяния и обтер лицо, тихо похныкивая, его дыхание сделалось частым и хриплым. Потом он внезапно вскочил и забегал по комнате, беспрестанно то хватая себя за грудь, то нервно переплетая пальцы; полы его одеяния разлетались.

– Все будет хорошо! – взвизгнул он. – Пока я повинуюсь богу и не причиняю зла людям, Египет будет процветать.

Встревоженная, Тейе подошла к нему, окликнув Пареннефера. Мартышки ринулись за ней, и, запнувшись, она пинком отшвырнула их с дороги.

– Эхнатон, – тихо заговорила она, обнимая его влажную, горячую шею. – Прости, что огорчила тебя. Я люблю тебя. Я хочу только помочь тебе.

– Этого хочет и Туту. Он верный сын Атона, а Нефертити – моя скала, земля, на которой прочно стоят мои царственные ноги! Ее дыхание сладостно, как лотос, ее улыбка божественна. Ее прикосновения – сама чистота! Вот, мне опять плохо!

Он стряхнул ее руки и зарыдал. От этого хриплого, скрипучего звука у Тейе по телу побежали мурашки. Двери открылись, Пареннефер быстро заглянул в комнату и снова исчез. Она подвела Эхнатона к столу и заставила выпить вина, поднеся чашу к его накрашенным губам. Весь дрожа, он выпил вино большими глотками.

– Фараон, может быть, все действительно так, как ты думаешь, – настойчиво сказала она, – но факт остается фактом, Нефертити не следует так часто появляться в обществе скульптора. Она царица. Это неприлично.

Вино потекло у него по подбородку. Он прислонился к ней, покачнувшись, и закрыл глаза.

– Как трудно быть богом, – невнятным шепотом произнес он. – Они не любят меня, они все. Я осыпаю их золотом и ласковыми словами, но за их улыбками прячется тьма. Только Нефертити. Только ее…

Он обмяк, и Тейе, не в состоянии удержать его, помогла ему опуститься в кресло. У нее самой ладони сделались влажными, колени дрожали. Дверь отворилась, повернувшись, она увидела Хоремхеба, который угрюмо поклонился ей и обратился к фараону.