Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст

полный стакан, и я его выпил. И было совершенно великолепное действие, без побочных эффектов, когда тебя трясет или когда ты себе кусаешь губы или зубы, — ничего такого не было. Мы разговаривали. <…> Можно было говорить о любви, о Боге, и было очень хорошо, все играли, бросались на музыкальные инструменты. Было вдохновение, все на это время становились гениальными[749].

Для тех, кто употреблял наркотики (по моей оценке, это где-то половина сообщества советских хиппи), наркотики, кайф и хипповская идентичность были неразрывно связаны друг с другом. Рисунки Азазелло в его записных книжках показывают, насколько глубоко наркотики вошли в его жизнь. На одном из многочисленных автопортретов он изобразил себя идущим: у него длинные волосы, на лице нарисованы сердечки, в руках цветы. Он одет в расклешенные джинсы и безрукавку, которую, как мы знаем по фотографиям, он действительно носил — здесь она нарисована так, что напоминает рыцарские доспехи. Ширинка джинсов украшена фаллическим символом и молнией, демонстрирующими сексуальную мощь. У жилетки два кармана, на каждом по большому глазу, как бы символизирующих хипповское двойное зрение — обычное и сюрреалистическое, которое они обретали благодаря своей одежде. Можно догадаться, что должен означать этот дополнительный набор глаз: в одном из «глазастых» карманов торчит шприц. Именно наркотики дают альтернативное зрение, взгляд в другой мир. Они дополняют секс, длинные волосы и цветы в этом коллаже проводников и символов кайфа. И конечно, эта работа сама по себе является частью коллажа: как заявил Азазелло, «если бы я не принимал наркотики, никаких рисунков бы не было», — что также относилось к его стихам[750].

Ил. 57. Автопортрет Азазелло в его записной книжке, 1977 или 1978 год. Из архива А. Калабина (Музей Венде, Лос-Анджелес)

В то время как другие виды кайфа спокойно уживались друг с другом, взаимно обогащая ощущения хиппи в целом, «кайф», за которым охотились наркоманы, был более сложным. Он был способен испортить и даже уничтожить остальные виды кайфа, а также хипповскую общность и их индивидуальность. В первую очередь существовало опасение практического характера: наркотики угрожали тому переходному (лиминальному) пространству, которое хиппи занимали в советской системе, где им были не рады, но где их, по крайней мере, терпели. Этот страх был вполне обоснованным, поскольку употребление, хранение и продажа наркотиков были противозаконными. Хотя на самом деле все это не так уж и преследовалось, поскольку большинство людей, включая милицию, были невежественны в отношении наркотиков и законов, регулирующих их распространение и потребление. Беспокойство по поводу того, что наркотики могут навредить хрупкому сообществу хипповской Системы, приводило к некоторым неприятным конфликтам на Гауе, изгнанию употребляющих наркотики из лагеря, взаимному недоверию и неприятию. Но еще более разрушительным, чем внешняя угроза, было растущее понимание — и теми, кто принимал наркотики, и теми, кто выступал против них, — что они уничтожают именно то самое, ради чего их изначально стали употреблять: кайф опыта, кайф причастности, кайф свободы. Сестра Юры Диверсанта объясняет, почему она поменяла свое представление о хипповской компании брата:

Почему у меня потом изменилось к ним отношение: вот после того, как в это сообщество — сообщество молодых, одухотворенных, умных, красивых людей — внедрились наркотики, здесь появилось все, что с этим вместе приходит: злоба, обман, предательство. <…> Потом начинаются розни. Развело всех по наркотикам. Потом уже и время всех развело. Потому что кто-то стал доживать, кто-то получше, кто-то похуже, у кого-то дети, а кто-то умер[751].

Наркоманы-хиппи были уязвимы перед шантажом со стороны милиции, часто становились стукачами или агентами-провокаторами[752]. И сами по себе они разочаровывали своих друзей, потому что их мысли крутились исключительно вокруг следующей дозы и они были интересны только тем, кто мог составить им компанию. «Ну когда человек сидит, уставившись в одну точку со стеклянными глазами, — что в этом хорошего?» — вопрошал Саша Художник[753]. Вскоре хиппи, употребляющие наркотики, все больше стали ассоциироваться с другими наркоманами, не хиппи, оставив «трезвых» хиппи жить и выживать в мейнстримном обществе, тогда как они сами уходили в подполье. Москалев уверял, что некоторые из них практически не покидали своих квартир[754]. Надя Казанцева вспоминает, как ее дружба с Офелией оборвалась, когда однажды вечером они вместе отправились на вечеринку куда-то недалеко от станции метро «Курская»:

Там было много народу, огромная квартира, все стены были уделаны брызгами от шприцев. И там были мальчики, которые говорили: «Ну мы сейчас вмажем». А я этого не просто боялась, я это ненавидела, просто до отвращения. И я понимала, что им это надо, что они не такие наполненные, эти хиппи. Вот Света была для меня очень наполненным человеком. А те, которые были с ней, я бы сказала, что ничего особенного внутри этих людей не было. А она уже начала принимать. И мне этого не говорила, но потом сказала: «Надь, все, я принимаю и очень привязана к этому». И все, мы расстались с ней надолго[755].

Алексей Фрумкин тоже с разочарованием вспоминает те дни, когда принимал наркотики, которые тогда были для него неразрывно связаны с Офелией и его к ней любовью. Будучи уже эмигрантом в Америке, он говорил о том, что не столько периоды наркотического трипа, сколько реальные путешествия автостопом были его настоящим временем свободы — его моментами настоящего кайфа:

Я влюбился в Офелию. Я думаю, это было главное для меня. Поэтому я просто серьезно попал под ее влияние. А так вообще меня больше интересовало другое. У меня было наиболее светлое воспоминание о движении хиппи, когда мы с Аленкой <…> поехали автостопом по Эстонии, по Украине — вот это было для меня самое светлое впечатление. Просто ехали, просто любили друг друга. Тогда был такой идеал хиппи для нас, такой, цветочный. Это еще было до наркотиков. Это была такая жажда свободы в такой серой советской среде, такая жажда передвижения, свободы мысли, свободы одежды, свободы носить длинные волосы. Вот это было самое светлое[756].

Размышления Фрумкина показывают, что кайф был одним из тех терминов, которые постоянно подвергались различным толкованиям и переосмыслениям, которые не просто менялись со временем, а могли соседствовать в одну и ту же секунду. Кайф был бесконечно пластичным. Он мог быть увлечением — чем-то или наркотиком — для чего-то. Он