Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Раздавался ужасный стук в железные ворота, слышно было, как гремели ключи, хлопала тяжелая дверь… Потом наступала тишина, часа через два опять хлопала дверь, автомобиль уезжал. Наутро узнавали, кто арестован. Так – каждую ночь, иногда – без автомобиля – раздавались шаги, стук в ворота, голоса, потом опять тишина и опять шаги: увели кого-нибудь.

Несмотря на мое запрещение, все чаще и чаще приходили люди и говорили о десанте. Ш. клялся, что его приятель видел английский миноносец на Одесском рейде.

В первых числах августа Б-ко неожиданно прилетел в обеденное время с вестью: Добровольцы берут Николаев!

Все закричали, замахали руками:

– Что за вздор? Не может быть!..

– Даю вам слово.

Никто не верил.

На другой день – ничего.

На следующий день Николай Борисович пришел к обеду и сказал, что в городе упорно говорят о падении Николаева в самом близком будущем. Мы с Таней даже рассердились: так тяжело было переходить от одного настроения к другому:

– Нет, нет, это вздор, только дураки верят…

Н. Б. тоже рассердился:

– Ну, значит, так навсегда и останемся здесь с большевиками.

– И останемся…

Даже не хотелось разговаривать, потому что в сердце где-то, помимо разума, начинала вылезать надежда: а вдруг…

К вечеру появился Шм., радостный и веселый:

– Слышали?.. Белые под Николаевом, через день он падет, и они будут наступать на Одессу. Мы сопротивляться не можем, у нас нет флота, один крейсер с моря раскатает весь город.

Хотелось крикнуть: молчите… молчите… И опять смятенье в душе. Вечером легли спать, не спится, все мерещатся шаги, стук в ворота в переулке, опять шаги, чей-то глухой вопль.

Одесса уже была объята смятеньем. Николаев пал. Добровольцы шли сушей, и падение Одессы было неизбежно. По городу опять залетали автомобили, народ в смятенье побежал по главным улицам, в учреждениях была паника, собирали спешно бумаги, часть жгли, часть увозили с собой. Ответственные работники наскоро тут же переодевались и выходили неузнаваемыми из учреждений. Солдаты спешно снимали телефонные провода.

В 4 часа пришел Бунин, возбужденный и радостный: “Пойдемте смотреть, как из ЧК бегут большевики”. Мы дошли до угла Елизаветинской и остановились против ЧК, Оттуда спешно выходили люди в странных сапогах и картузах, нанимали извозчиков и быстро уезжали куда-то. Вышел молодой человек, туго подпоясанный, одетый в белую рубашку, которая пузырилась на нем от большого количества бумаг, запиханных за спину и за пазуху; он сел на велосипед и укатил, тревожно озираясь. Извозчики летели по улицам, подгоняемые седоками; чекисты, переодетые в платья простолюдинов, быстро покидали уже не охраняемое здание “Чрезвычайки” и куда-то утекали. На лицах была тревога.

К вечеру в городе наступила жуткая тишина.

“Говорят, сегодня ночью возьмут Одессу…” – я уже не возражала. Никто не ложился спать, все “ждали”. Так быстро и внезапно наступило падение Одессы, что никто не мог представить себе, как оно совершится. Мы стояли на балконе и смотрели вниз, в черноту ночи.

Издалека послышались звонкие, четкие шаги патруля: несколько человек шли по Елизаветинской от Соборной площади, останавливаясь у домов. У нашего дома тоже остановились: “Есть оружие? Пароль?”.

Молодой человек, охранявший наш дом со времени прихода большевиков, ответил пароль из двух слов. Брякнула винтовка, щелкнул курок.

– Что же это?

– Ну что, конечно, переодетый доброволец из контрразведки охранял наш дом и был субсидируем Юл. Льв., – сказал А. Ив. с торжеством в голосе.

– Та-а-к…

Стало еще жутче. Патруль шел и опрашивал охрану у каждого дома, и везде отвечали: есть – и пароль. У кого не было оружия, тому давали винтовки.

– Что же теперь будет?

– А вот увидите, – Ал. Ив. говорил как будто en connaissance de cause[71]. Патруль прошел, и опять стало непонятно тихо и черно, даже звезд не было на небе, впервые за все лето.

Мы подождали еще и пошли спать. Утром рано нас разбудили: “Вставайте, добровольцы входят в город”.

Мы стали поспешно одеваться и все вышли на балкон. Было теплое серое утро, на балконах соседних домов развешивали гирлянды зелени, ковры, ставили в кадках цветы. Люди шли по тротуару спешно и радостно. Со стороны по Елизаветинской слышны были звуки военной музыки. Скоро показался на белой лошади ехавший впереди отряда офицер, за ним добровольцы, трехцветные флаги, знамена, украшенные цветами, музыканты играли гимн, толпы людей бежали за ними с криками “Ура!” и сливались с толпами на тротуарах. “Ура” бесчисленных голосов катилось за отрядом. Многие со слезами падали на колени, из толпы бросали на дорогу ветки и цветы.

Отряд неспешно ехал по Елизаветинской.

Я плакала, переживая свое освобождение, и радость расстилалась по душе. У себя в комнате мы обнялись с Таней и на коленях благодарили судьбу.

Это было действительно освобождение из плена. Опять оживали надежды, опять мы могли стать самими собой. Хотелось жить, еще больше любить друг друга. От мысли, что, может быть, скоро я узнаю о Семене Владимировиче, может быть, увижу его, слезы лились сильнее.

В 12 часов пришел ликующий Бунин и предложил идти в город. Я пошла. Толпы людей наводняли улицы и площадь, незнакомые обнимались и говорили со слезами на глазах: “Христос воскрес”. День разгулялся.

В час был назначен молебен в Соборе, в 2 часа – в Университете и во всех церквах. Бунин пошел в Собор, мы с Таней к двум часам пошли в Университет. Там собралась вся интеллигенция, уцелевшая в Одессе, все встречались радостно и растроганно. Церковь была украшена цветами, женщины были в белых платьях, с розами в руках. Когда батюшка со слезами на глазах произнес: “Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь”, – все до одного упали на колени, плакали и повторяли: “Христос воскрес”. Солнце светило в открытые окна, и было так странно видеть нарядную толпу, военных и власти в мундирах и погонах после всего, что пришлось пережить за последние месяцы в Одессе. В университетскую церковь пускали только по билетам, она была переполнена, но несметные толпы молились в соборе и на площади, где собрались все, не попавшие в храмы.

Иван Алексеевич все утро ходил по городу, первый вошел в Собор и оттуда вышел с хоругвью во главе крестного хода.

Весь день совершались в церквах молебствия.

Мы с Таней, успокоенные и радостные, легли спать, потушили огонь. Напротив в доме кто-то великолепно играл на рояле бетховенскую сонату, и видно было, что чья-то душа торжествовала в звуках свое освобождение.

Первые дни ликования в Одессе по случаю взятия ее добровольцами сопровождались в силу неизбежности террором С их стороны, хотя и несравненно более слабым, чем со стороны большевиков в течение их пребывания в Одессе. Прежде всего были задержаны и тут же расстреляны палачи, среди них особенной жестокостью отличались Маруся и Негр, бывший царский повар. Маруся была девушка 18 лет, хорошенькая. Кроме них видной фигурой Чрезвычайки был так называемый Христос, человек средних лет, с лицом, похожим на изображение Христа. Его искали, но, кажется, так и не нашли. Когда вели на казнь Негра и Марусю, мне случайно пришлось быть как раз у Екатерининской площади, которую я не могла перейти. Несметные толпы собрались на площади и на прилегающие к ней улицы. Когда издали по толпе пробежало слово “ведут”, люди буквально застонали и зарычали от ненависти и едва не разорвали палачей».