Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Далеко не все – в частности, любовь к живописи и любовь к Прусту – проросло во мне быстро. Но несомненно, что семена эти бросила в мой внутренний мир Маргарита Николаевна, так же как особым интересом к истории последних десятилетий царской России я обязан ее окружению.

Рассказы Маргариты Николаевны о русских и иностранных актерах и певцах заменяли мне летопись московского и петербургского театров. Маргарита Николаевна вела эту устную летопись с конца минувшего века. Первое время я на многие явления театральной жизни не мог не смотреть ее глазами. Я всей грудью вбирал в себя театральный воздух ее квартиры, где актеры, музыканты, певицы и режиссеры соревновались в тонкости понимания и свежести восприятия искусства с искушенными, избалованными, но не снобиствовавшими слушателями и зрителями.

Маргарита Николаевна совсем не была рутинеркой. Доказательство тому – ее культ Пруста, которого она читала и перечитывала по-французски. Но, натура в глубине скорее пассивная (вспыльчивость, порывистость, беспокойная суетливость – это была ее оболочка, но никак не сущность), она довольствовалась тем, что когда-то нашла, и потом уже если и делала для себя открытия, то чисто случайно.

Как у Ермоловой, пассивность уживалась в ней с неподатливостью, устойчивостью влечений и тяготений. Николай Васильевич пытался приохотить Маргариту Николаевну к прозе Андрея Белого, но на Маргариту Николаевну даже его «агитация» не подействовала.

Я дал ей почитать Бабеля. Она сказала, что у него парик, искусственный румянец и фальшивые зубы.

Современная русская литература не интересовала Маргариту Николаевну. Только сборник «Из шести книг» Анны Ахматовой (1940) стал в буквальном смысле настольной ее книгой: он лежал на ее ночном столике.

Надо заметить, что в отношении к современной литературе Маргарита Николаевна была не одинока. Когда я переехал на постоянное жительство в Москву, меня поразило равнодушие московской интеллигенции даже к выдающимся явлениям в искусстве слова. Я бывал в «хороших домах» и нигде не слышал разговоров ни об Алексее Толстом, ни о Сергееве-Ценском, ни о Шолохове, ни о Пришвине, ни о Багрицком, ни о Бабеле, ни об Артеме Веселом, ни о Всеволоде Иванове, ни о Пильняке, ни о Леонове, ни об Олеше, ни о Пастернаке, ни о Маяковском, ни о Сельвинском, ни о Тихонове, ни о Федине. Уездная перемышльская интеллигенция набрасывалась на свежив номера «Красной нови» и «Нового мира», знала даже такого «неширпотребного» писателя, как Клычков. Москвичи в свое время отчитали двух советских Вербицких – Пантелеймона Романова и Сергея Малашкина, посмеялись над будто бы «смешными» рассказами Зощенко, погоревали над стихами Есенина, повосхищались заимствованным остроумием и заимствованной чувствительностью романов Эренбурга и на этом успокоились. Только одна моя знакомая семья – семья окулиста профессора Одинцова – из года в год выписывала «Новый мир». Равнодушие старшего поколения можно объяснить тем, что оно так устало от недавно пережитого и все еще переживаемого, что ему и читать об этом не было охоты. Но с таким же безразличием я столкнулся и в стенах института. В 20-х годах молодежь пообсуждала в стенах вузов и школ «Исанку» Вересаева, поплакала над Есениным, прорычала Маяковского, теперь ее тянуло к Багрицкому, а из прозаиков – ни к кому. Я, читавший «Литературную газету» от корки до корки, следивший не только за новинками прозы, поэзии, драматургии, но и за боями Полонского с бандюгами из РАПП, за оппозицией Литфронта, выглядел в глазах моих товарищей чудаком и маньяком. Современной литературой тогда интересовались, главным образом, писатели, те, что были над ними начальниками, студенты литфаков, литкружковцы. В Клубе ФОСП на вечерах поэтов народу было полно, но этот «народ» составляли опять-таки братия пишущая и братия непишущая – те, кого Лев Кассиль метко назвал «девушками при…», со своими кавалерами. В 60-х годах все перевернулось. Нынче читают и жук, и жаба, читают все подряд. Отсюда – паводок кривотолков. Булгаков, видите ли, всю жизнь нищенствовал, его пьеса «Багровый остров» так и не пошла, хотя Главрепертком целый год боролся за ее снятие со сцены Камерного театра и Таирова долго еще ею попрекали, Пастернак жил затворником, палец о палец не ударил, чтобы помочь Цветаевой; Станиславский – это был Сталин в Художественном театре, ему и на том свете не отмолить греха перед Булгаковым, ибо он, в течение нескольких лет дравшийся за сохранение в репертуаре, а потом – за восстановление «Дней Турбиных», посмел невзлюбить слабосильную пьесу Булгакова «Мольер» и после долгих и бесплодных пререканий с автором не снял пьесу, а всего лишь отошел от работы над ней. Нет уж, лучше совсем не слыхать звона, чем слышать, но не знать, откуда и какой это звон, и пробавляться тем, что сороки на хвосте принесут.

В свое время Маргарита Николаевна прошла мимо почти всех символистов. Только Верлена она часто перечитывала по-французски и с любовным вниманием рассматривала «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского. В книжном шкафу у нее стоял алконостовский Блок, но я не помню, чтобы она хоть раз сняла его с полки.

Все виды искусства много говорили душе Маргариты Николаевны. Она любила пение и музыку, особенно – фортепьянную. Старалась не пропустить ни одного концерта пианиста Софроницкого.

Каких только певцов не слыхала она – и в опере, и в концертах, и у себя дома – от Девойода и Баттистини до приятеля ее отца Шаляпина и до Собинова! И все-таки обожала Козловского:

– Иной раз поет отвратительно, и вдруг возьмет такую ноту, что в антракте я как девчонка несусь к нему с излияниями восторга!..

А про Шаляпина говорила так:

– Шаляпина как артиста я не могу сравнить ни с кем, кроме моей матери, и по гениальности таланта, и по полноте перевоплощения. Время и пространство никогда не были в театре помехой только для них.

Казалось бы, после Ермоловой все трагические артистки должны были вызывать у Маргариты Николаевны презрительное раздражение.

А вот посмотрела она в фильме «Идиот» Борисову, да еще в ермоловской роли, и сказала:

– Что из Борисовой выйдет – судить пока еще трудно. Но что у нее задатки настоящей трагической актрисы – это для меня несомненно.

Любимыми актрисами и актерами Маргариты Николаевны были столпы Малого театра: Ольга Осиповна Садовская, которую она всегда называла тотчас после матери, Медведева, Лешковская, Федотова, Никулина, Горев, Ленский, Михаил Провович Садовский, Макшеев, Музиль. О Музиле она говорила, что стакан его был невелик, но что он пил из него До дна:

– Он был актер на сравнительно небольшие роли. Но эти небольшие роли он играл так искренне, с такой захватывающей силой чувства, с какой никто после него их уже не играл. Ты не можешь себе представить – и это нельзя передать, – как он, играя Нарокова в «Талантах и поклонниках», читал свои стихи Негиной! Читал просто – кажется, так бы и всякий прочел. А ведь вся зала – ну буквально вся зала плакала!