Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

– Это все от чистого разума.

И безнадежно махала рукой.

Самое верное суждение о себе я слышал из уст Маргариты Николаевны:

– Ничего не имея, ты от революции очень много потерял.

Я исповедовался ей в таких грехах, какие скрывал даже от родной матери. Родная мать признала бы меня безусловно виновным, а потом амнистировала бы, но, и амнистировав, не поняла бы меня так, как понимала, всегда считая меня заслуживающим снисхождения, мать крестная.

У нее хватало терпения разбирать мои юношеские стишки, она не пропускала в них ни одной стилистической погрешности, не пропускала ни затычек, ни трафаретов. Она читала вслух то, что мне было еще не доступно без комментариев. Несколько вечеров читала она мне своего любимого «Фауста». Она ходила со мной в театры, в Музей Александра III (ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина), в реставрационные мастерские. Она познакомила меня с Юрьевым, с Марией Павловной Чеховой, с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник и ее мужем, ленинградским адвокатом Николаем Борисовичем Полыновым, с Василием Ивановичем Качаловым и его женой – режиссером Художественного театра Ниной Николаевной Литовцевой, с историком романских литератур профессором Алексеем Карповичем Дживелеговым, с одним из самых талантливых адвокатов советского времени Николаем Васильевичем Коммодовым, с академиком Матвеем Никаноровичем Розановым, с его братом Иваном Никаноровичем, который, еще гимназистом начав собирать прижизненные сборники русских поэтов от Кантемира до своих современников, составил грандиозное и уникальное книгохранилище, с академиком Евгением Викторовичем Тарле, с художником Михаилом Васильевичем Нестеровым, с директором музея «Мураново» Николаем Ивановичем Тютчевым, с доктором медицины, профессором-кардиологом Олегом Ипполитовичем Сокольниковым, с историком русской литературы и русского театра Сергеем Николаевичем Дурылиным, с Надеждой Андреевной Обуховой.

Маргарита Николаевна оказывала на меня влияние и нравственное, и эстетическое. Многое от ее жизнеощущения, от ее отношения к людям, трезвого и снисходительного, постепенно передалось мне. Она научила меня понимать живопись, раскрыла передо мной всю наивность моих «передвижнических» критериев. Ее суждения о художниках были еще глубже и точнее, чем о писателях. Так, о портретной живописи позднего Нестерова она отозвалась с исчерпывающей лапидарностью.

– Благородный выход из положения.

Некоторые мои литературные пристрастия, в которых я тогда признавался неохотно из боязни показаться заскорузлым провинциалом, – например, к Короленко – она во мне укрепила. На иных писателей, которых я по молодости лет еще недооценивал, она заставила меня посмотреть другими глазами. Одним из ее любимейших русских писателей был Сергей Тимофеевич Аксаков. Она утверждала, что самое трудное в искусстве слова – это вот такая аксаковская простота, сквозь которую видно все.

На Пушкине, Достоевском и Чехове наши вкусы сошлись сразу. Каждая мелочь пушкинской жизни вызывала у Маргариты Николаевны живой интерес. Она говорила о Пушкине как о родном по крови и духу человеке, которого она, кажется, только вчера утратила. Из романов Достоевского чаще всего обращалась к «Идиоту» – отчасти, быть может, под влиянием игры матери в инсценировке. Привязанность ее к Чехову становилась все тесней и тесней. В последние годы жизни Маргариты Николаевны я нередко заставал ее с «марксовским» томиком рассказов и повестей Чехова или с томиком его писем в руках, Я подарил Маргарите Николаевне составленную Н. И. Гитович «Летопись жизни и творчества Чехова», и Маргарита Николаевна читала ее, как школьники читают Конан Дойля и Дюма.

Лев Толстой вызывал у нас разногласия. У меня уже тогда было двойственное к нему отношение. Я и теперь убежден, что короче и точнее всех определил Льва Толстого московский священник, преподававший Закон Божий в арсеньевской гимназии, где училась моя мать. Одна из одноклассниц матери затеяла с законоучителем спор об учении Толстого. Батюшка терпеливо выслушивал ее, мягко возражал. Наконец терпение его лопнуло, и он прекратил дискуссию.

– Хоть он и гениален, а все-таки сумасброд, – выразил он свое отношение к Толстому.

Маргарите Николаевне было чуждо толстовство, но Толстого-художника она принимала почти безоговорочно. Я из мальчишеского озорства, «назло» поклонникам Толстого, как кому-то «назло» долго не читал Марселя Пруста Бунин, в чем он, употребив именно это выражение, признался в письме профессору Бицилли, долго не читал «Анну Каренину». Прочел я ее уже в студенческие годы, живя у Маргариты Николаевны.

Маргарита Николаевна все стыдила меня: как это я, начитанный в общем «мальчик», смею не читать «Анну Каренину»?

– Это позор, просто позор!

Тем, что я сдался и долго потом не мог выйти из магического круга, каким меня очертил Толстой, я доставил Маргарите Николаевне истинную радость.

– Наконец-то! Слава Тебе, Господи! – с насмешливо-облегченным вздохом говорила она.

С 34-го по 36-й год мы с Маргаритой Николаевной не виделись. Когда я вернулся в Москву, Маргариту Николаевну неприятно поразили крайности моего тогдашнего увлечения символистами. К мережковским рацеям о Гоголе, которые я долго ей разводил, она отнеслась более чем скептически.

– Ну, а Гоголя-то ты любишь? – внезапно прервав мои акафисты Андрею Белому-прозаику, которого я называл «Гоголем XX века» (эх, молодо-зелено!), с обидой в голосе спросила она, но скоро смягчилась, удостоверясь, что старый друг для меня и тогда был все-таки лучше новых двух.

Как и Ермолова, Маргарита Николаевна плакала в Художественном театре на представлении «Дяди Вани» и «Трех сестер», но вершинами русской драматургии оставались для нее «Ревизор» и творчество Островского, а над этими вершинами одиноко высилось недосягаемое, по ее мнению, «Горе от ума».

Раньше, чем от Грифцова, я услышал о Прусте от Маргариты Николаевны.

– Это Пруст! Совершеннейший Пруст! – часто говорила она, имея в виду свою домашнюю работницу и ее сходство с Франсуазой.

Далеко не все – в частности, любовь к живописи и любовь к Прусту – проросло во мне быстро. Но несомненно, что семена эти бросила в мой внутренний мир Маргарита Николаевна, так же как особым интересом к истории последних десятилетий царской России я обязан ее окружению.

Рассказы Маргариты Николаевны о русских и иностранных актерах и певцах заменяли мне летопись московского и петербургского театров. Маргарита Николаевна вела эту устную летопись с конца минувшего века. Первое время я на многие явления театральной жизни не мог не смотреть ее глазами. Я всей грудью вбирал в себя театральный воздух ее квартиры, где актеры, музыканты, певицы и режиссеры соревновались в тонкости понимания и свежести восприятия искусства с искушенными, избалованными, но не снобиствовавшими слушателями и зрителями.