Том 5. Очерки, статьи, речи - Александр Блок

И снова отбегает: «Там, за тенью, цепенея, спит лазурь»… Падают в общее русло капли-звуки — смелые, легкие…

Нельзя не упрекнуть Бальмонта за обложку сборника «Будем как солнце». Она идет вразрез с содержанием, не дает и намека на сущность книги: она — не творческая. Изящней другого — лилии, но, к несчастью, художник Фидус обставил их симметрично-неподвижными штамбовыми розами. Обнаженная фигура — очевидно, замысел Фидуса, а не Бальмонта, который поет гимны солнцу, а не грубому символу его растительных сил. Обложка книги «Только Любовь» гораздо лучше, но и она не вступает в мелодию сборника, замысел которого еще нежней и прозрачней, чем «Будем как солнце». Впрочем, содержание обеих книг распределено не совсем равномерно, и кое-что требует перестановки.

Конец 1903

Федор Смородский. Новые мотивы

Посвящ. К. Бальмонту. СПб., 1903

В одном стихотворении автор признается: «И фраз, и образов красивых дам я мало». Однако это с его стороны только скромность, так как на его книге мы можем поучиться и поучиться. Во-первых, мы найдем здесь еще никогда и никем не подмеченные явления природы, например, как ветерок «шептал про идеал, про любовь, про грезы и за ласку получал аромат от розы». Это так ново, что автор сам принужден оговориться: «Не многие поймут меня: я странен сам себе». Дальше в книге следует отдел, в котором автор перестал наблюдать цветы и внезапно начал скорбеть оттого, что «алкоголь господством своим людей томит», а главное потому, что сам он «должен потерять эту жизнь, как тать». Не вполне ясно, почему именно как тать? Но это несущественно. Автор плачет: «Смерть — аномалья для бедных людей… Я буду пассивно разложенный (?) тлеть. Подумать противно, а надо терпеть!» Наконец, слава ждет его лишь за гробом — «пышным гардеробом»… Но автор преодолевает и это препятствие и выходит с честью из затруднения: «Я ныне уважаю себя за грусть свою». Действительно, книга дарит нас открытием, достойным всех превзойденных сомнений: «Жизни цель есть добра принесение и развитие братской любви». Указав на то, что «грехотворные наши желания нам бы следовало позабыть», автор обещает: «пламенной веры и нежной любви повсюду примеры запышут в крови». Обладая таким твердым и эмпирически выработанным кодексом, нам уже не трудно будет двигаться вслед за автором по тернистым путям жизни.

1903

А. Ягодин. Из древнего Рима

Трилогия. 1903

Воскресить жизнь древних можно только творческим путем. Так делал, например, Майков. Когда же творчества нет, его заменяют поддельными сценами из жизни римлян или греков — все равно, лишь бы были в наличности «с одной стороны — язычество, а с другой — христианство», и бытовая сцена на римско-греческой площади, где непременно продают рабынь и розы (в данном случае — для разнообразия — бобы), ходят мудрецы и преторианцы и бегают неизвестно куда и зачем гонцы. В подобающих выражениях взывают к Зевсу или Юпитеру, выхватывают мечи и удивляют мир неисправимой порочностью или силой воли. Г-н Ягодин пишет еще сравнительно прилично, но беда в том, что одними, даже самыми красивыми, стихами здесь ничего не поделаешь. Стихи же с неправильной цезурой уже во всяком случае не рекомендуют любезности автора к читателю.

1903

Валерий Брюсов. Urbi Et Orbi <Первая рецензия>

Стихи 1900–1903 гг. Книгоиздательство «Скорпион»

Ничего не может быть легче легкомысленного суждения о книге, которой, по странной иронии судьбы, до сих пор приходится быть воинствующей книгой. Мало того: она воинствует среди прочих: близких ли, далеких ей? Во главе ли их? Вся она должна была замкнуться с головы до ног (говорю как о живом лице) в белый с золотом панцырь с могучим латинским восклицанием: «Urbi et orbi»! Средний знак обложки — золотая лира — становится понятным, когда вглядишься в печать текста, узнавая в определенно-четких очертаниях необычайно мелких букв — дух автора. Еще ясней и несомненней — когда поймешь, во что сложился черный бисер букв. Это — прежде всего нечто целостное, столь же духовно-синтетическое, как лозунг древнего метафизика: «единое во многом», простейшее в сложном. Книга в белых пеленах с разящей лирой: знакомое «познавшим тайны» и Орфея, так просто и тихо замкнувшая в себе неслабые бури, бегущие по страницам: вечное движение внутри — разрешилось извне в гаснущую мелодию, блеклое золото утонуло в белой пелене. Осень и рядом слышно созвучное: аминь. Можно ли не остановить задумчивых глаз на заглавии: «Вы думаете — в городе? Нет. В целом мире».

Все, что так тихо разрешилось на поверхности, обречено на глубокую тревожную работу. Затихший вулкан не спокоен в своих недрах. Прежде всего разительно ясно для всех, кто знает хоть поверхностно предыдущую книгу стихов Брюсова «Tertia vigilia»,[123] — что сделан какой-то шаг. Стихотворение «Побег» говорит об этом просто, как просто все в книге:

Но вздрогнул я и вдруг воспрянул,И разорвал кольцо из рук.Как молния, мне в сердце глянулПобедно возраставший звук.

Целомудрие требует по мере возможности не прибегать к цитатам, потому что цитаты, дерзко вырванные по чужой прихоти, нарушают стройную, мудрую, спокойную жизнь целого творческого момента, — несомненно скрытую даже в распределении матерьяла. Потому я пытаюсь намекать и употребляю сомнительный прием цитированья лишь для указания на следующую, важнейшую черту книги: что-то начатое должно быть окончено мной без участия других — близких ли, далеких ли? Это столь ясно, что доступно точной формулировке. По страницам бежит:

Довольно, довольно, я вас покидаю?Иду, иду, со мной никто!..

— Каменщик, каменщик, в фартуке белом,Что ты там строишь? Кому?— Эй, не мешай нам, мы заняты делом…— Знаем все сами, молчи!..

Довольно цитат. Что это такое? Книга выведена в мир каким-то скрытым от нас пестротонным началом — стимулом ее переливчатого движения, неумолчного звона. Кто-то светлый прошел ранним утром и зарыл клад на неизвестном месте. Мы видим следы на росе. Мы срываем цветы. Который из них возник над кладом? Они молчат в красоте одиночества — безответны — жалят молчанием… Может быть, этот ответит?..

Но в сердце — с жаждой решенье строгое,Горит надежда лучом усталым.Я много верил, я проклял многоеИ мстил неверным в свой час кинжалом.

Кто решится говорить о коварстве? Все время слышен «шум битвы». Бьется кто-то в белом с золотом, кто-то сильный с певучим мечом. Но бьется с опущенным забралом, как Эдгар с Эдмундом — брат с братом. Все в пламени распри, — что обещает нам, что новый Эдгар бросится на грудь пораженного брата? Разве «ангел в лучистом венце над челом»?

Промолчим пока. Книга и так уже варварски изодрана цитатами. Мы и сами слышим молчание — пусть и под знаком боя… Будущее ответит, а пока… кинжалом мстили и «младшие»…

Если говорить о «направлении», то надо сказать, что всякое направление беспомощно меркнет в красках книги. На взгляд объективный, непредубежденный, «декадентства» нет и следа. Поэма «Замкнутые» (кстати, попорченная новыми вариантами в отношении стиха; редакция в «Северных цветах» была звонче), например, представляет во многих частях своих простое описание города, сделанное мастером. Здесь, без сомнения, «пели кисти, пели струны». Едва ли может также служить «пугалом» для критика и читателя хотя бы историческая мечта, заключенная в «vers libre» («Италия»). Впрочем, известно, радовался появлению этого нового лица. Теперь пишу для такой «радости» может дать русский «vers libre» или упоминание о предметах столь мало «возвышенных», каковы конки и поезда. Пусть себе радуются. О книге Брюсова можно говорить много, но лучше — меньше. Одним из готовых заключений пусть служат полные, как амфора с ароматами, слова Андрея Белого (Брюсову):

Застывший маг, сложивший руки,Пророк безвременной весны.

Ноябрь 1903

К.Д. Бальмонт. Горные вершины

Книга первая. Искусство и литература. Книгоиздательство «Гриф», Москва, 1904

Этот сборник статей, написанных в большой промежуток времени, оставляет впечатление ряда ярких, разнообразных картин, скрепленных властью очень законченного мировоззрения автора и его культурно-утонченного языка с полным и свободным словарем. Стиль — стремительный, легкий; книга полна тонких определений и обобщений полулогического, полуэстетического порядка; в этом приеме — своеобразный дух книги, позволяющий держаться на высоте индивидуализма и в нем отыскивать новые разгадки многих литературных явлений. Всех ли? Нет. И, кажется, оттого, что в литературе есть момент, когда она перестает быть литературой в собственном смысле, то есть самодовлеющей, красивой письменностью. Эти моменты всего чаще встречаются именно в той литературе, о которой по преимуществу говорит в своей книге Бальмонт.