Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

может, ибо тут догмат, у меня один, у тебя другой», — ответил Бальмонт, но продолжал спорить: «Мы знаем в истории литературы целый ряд примеров, что и талантливые и гениальные поэты, переделывая, портили свои произведения. […] Если достойнейшие люди этим занимались в минуту прихоти или оскудения, или повинуясь неверному методу, зачем бы и я стал делать то же»{6}. В письме он был более резок: «Я воистину огорчен формой твоих, изданных вновь, прежних книг. Они теряют так всякую власть надо мной, и это мне прискорбно. И такие стихотворения, которые мы пережили вместе, — „Моя любовь палящий полдень Явы“, — отняты у меня, как бы лично у меня»{7}. Адресат счел дальнейшую полемику бессмысленной.

Отклики на первые тома ПССП даже в антимодернистском лагере отличались подчеркнутым объективизмом{8}. «Каково бы ни было влияние Брюсова на русскую поэзию […] для каждого беспристрастного читателя давно уже ясно, что имя Брюсова никогда не будет забыто историей», — констатировал Ходасевич. «Неужели же Брюсов признал себя „историей“ и хочет, воздвигнув себе памятник нерукотворный, при жизни еще и памятник рукотворный!» — недоумевал Философов, добавив: «И насколько было бы приятнее, если бы Брюсов издал дешевенький томик избранных своих стихотворений»{9}.

Однотомный «изборник» отмечал следующую после собрания сочинений стадию известности и расширение читательской аудитории поэта. «Спрос на поэзию на русском книжном рынке рос стремительно, особенно с начала 1910-х годов. Перед литераторами и издателями встал вопрос об удовлетворении не только обычного покупателя поэтических книг, как правило, сравнительно дорогих, но и читателя „широкого“, даже массового. Громоздких собраний сочинений, создававших репутацию, было недостаточно. […] Книгу избранных стихотворений ждала встреча с двумя типами читателей. Одни были уже знакомы с творчеством поэта по всем или почти всем предыдущим публикациям. На другом полюсе находились читатели, которые должны были бы впервые познакомиться с поэтом именно по „изборнику“. […] Для читателей первого типа значимым оказывается прежде всего авторский выбор, отказ от тех или иных произведений, циклов, тем. Для читателей второго типа важнейшей данностью оказывается заложенный в конкретную книгу […] образ „лирического героя“ или „автора“»{10}.

Брюсов впервые задумался об «изборнике» в 1915 году — возможно, в связи с прекращением ПССП. Cохранился проект титульного листа: «Валерий Брюсов. Избранные стихотворения. XXV. 1891–1915», — и перечень разделов: «Любовь. Природа. Предания. Герои. Раздумья. Поэмы». Замысел осуществился в виде восьмидесятистраничной книжки «Избранные стихи. 1897–1915» (60 стихотворений) в серии «Универсальная библиотека» (1915; 1916; 1918). Это первая поэтическая книга Брюсова, предназначенная широкой публике (тираж 10 000 экз.; цена 10 коп.){11}. Ходасевич приветствовал ее выход как «первую попытку ознакомить читательскую массу с современной нашей поэзией» для борьбы с «непонятным и глубоко некультурным, но все же несомненным предубеждением рядового читателя против стихов».

2

Современность волновала Брюсова больше, чем история, потому что у него обострилось предчувствие нового, глобального конфликта. В 1911 году он написал стихотворение «Проснувшийся Восток», включенное в «Зеркало теней», а в 1913 году развил его идеи в статье «Новая эпоха во всемирной истории», основу которой составила давняя рукопись «Метерлинка-утешителя». Несмотря на повторы, это самостоятельные статьи, вызванные к жизни разными событиями: неудачной для России войной с Японией и победоносной Балканской войной славянских государств против Турции, — но их основные положения совпадают.

Во-первых, это географическая и геополитическая завершенность мира, освоенность всего земного шара: «Железные дороги, транс-океанские стимеры, телеграфы, телефоны, автомобили и, наконец, аэропланы связали между собою страны и народы. То, что прежде было разделено многими днями или даже неделями пути, теперь приблизилось на расстояние одной или двух ночей переезда или по телеграфу на расстояние нескольких минут». Во-вторых, взаимосвязанность происходящего на планете — политическая, экономическая, информационная, культурная: «Четверть века назад европейские газеты довольствовались телеграммами из одних европейских центров. В наши дни нам уже необходимо знать, что вчера случилось в Нью-Йорке и в Пекине». В-третьих, критика европоцентризма: «Гордая своими успехами, открытиями, изобретениями, завоеваниями, Европа давно употребляет слова „культура“, „цивилизация“ в смысле „европейская культура“, „европейская цивилизация“. Она забыла, что были другие культуры, ставившие себе иные задачи, оживленные иным духом, отличавшиеся внешними формами, в которые отливалось их содержание». Брюсов выступал как защитник европейско-христианской цивилизации и культуры, но предостерегал от недооценки других: «Какие же причины воображать, что европейская культура окажется, не говорю, бессмертной, но более долговечной, чем многие другие, восставшие на земле во всем сиянии знания, религиозно-философского мышления, художественного творчества и после нескольких столетий жизни исчезавшие из истории навсегда?».

Объединяет статьи и тема борьбы европейско-христианской цивилизации со своими врагами. В «Метерлинке-утешителе» Брюсов утверждал: «Разве теперь культуры Европы и Дальнего Востока не противоположны друг другу по самой своей сущности: это именно два мира, в которых все разное — самый способ мышления, красота и безобразие, добро и зло, Бог и Дьявол». Он четко охарактеризовал «пробуждение Азии»: «Гул японских побед пронесся далеко по Азии, всколыхнул не только Китай, но даже, казалось бы, чуждую Индию, нашел свой отголосок и в странах Ислама, почувствовавших, что борьба идет с общим врагом. Первая, в новое время, открытая победа не-европейцев над европейцами, быть может, самое замечательное событие последних веков. […] Будущему предстоит видеть вместо отходящих в прошлое войн между народами столкновения рас, культур, миров».

Переходя от рассуждений к анализу текущей ситуации, он предсказывал: «Панмонголизм и панисламизм — вот две вполне реальные силы, с которыми Европе скоро придется считаться. Третья такая сила должна зародиться в черной Африке». Эта фраза особенно интересна, поскольку в то время не было никаких конкретных оснований для пророчеств о «пробуждении Африки». Брюсов отказывался верить в возможность внутриевропейской войны: «Европе предстоит сплотиться перед лицом общих врагов всей европейской культуры. Важно ли, кому будет принадлежать клочок земли, вроде Эльзаса-Лотарингии, Шлезвига-Гольштинии, Скутари, когда под угрозой окажется все, добытое двумя или даже тремя тысячелетиями культурной жизни. […] В опасности окажется весь строй нашей жизни, весь ее дух, а перед такой угрозой все европейцы не могут не почувствовать себя гражданами единой страны, детьми единой семьи».

За все, что нам вещала лира,

Чем глаз был в красках умилен,

За лики гордые Шекспира,

За Рафаэлевых мадонн, —

Должны мы стать на страже мира,

Заветного для всех времен.

Поэтому германско-турецкий союз казался Брюсову предательством Европы со стороны кайзера. Антитурецкому стихотворению 1915 года «Отрывок» («Там, где Геллеспонта воды…») он демонстративно предпослал эпиграф из баллады Шиллера «Геро и Леандр», хотя недостатка в цитатах из «невражеских» поэтов не было.

На выступление Брюсова отозвался Виктор Чернов, но империалист и социалист говорили на