Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

Мне заранее весело, что я тебе солгу,

Сама расскажу о небывшей измене,

Рассмеюсь в лицо, как врагу, —

С брезгливым презрением.

А когда ты съежишься, как побитая собака,

Гладя твои седеющие виски,

Я не признаюсь, как ночью я плакала,

Обдумывая месть под шприцем тоски.

«Мотив жестокости вообще почти неизменно сопутствовал последним стихам Львовой», — отметил Ходасевич в отклике на переиздание. В этот же день ее навестил приятель Алексей Родин, впоследствии известный педагог и краевед:

Она сказала мне, что не спала всю ночь. «Видно, скоро конец», и подарила мне четыре листка с переписанными ею стихами. Одно из них начиналось словами:

Лежу бессильно и безвольно…

В дыму кадильном надо мной

Напев трепещет богомольный,

Напев прощанья с жизнью дольной —

С неверной радостью земной{29}.

Двадцать четвертого ноября Надежда Григорьевна покончила с собой в наемной квартире в доме 4 по Крапивенскому переулку. Было воскресенье. Львова звала к себе по телефону друзей, включая Брюсова и Шершеневича, «по очень важному делу», но никто ее не навестил. В начале десятого она выстрелила себе в сердце, успев попросить соседа по квартире позвонить Брюсову. Тот немедленно приехал, но застал ее уже без сознания, умирающей. По словам репортера «Русского слова», «Брюсов был страшно потрясен. Он даже не взял письма, оставленного покойной на его имя»{30}. В нем говорилось: «Хочу я быть с тобой. Как хочешь, „знакомой, другом, любовницей, слугой“ — какие страшные слова ты нашел. Люблю тебя — и кем хочешь — тем и буду. Но не буду „ничем“, не хочу и не могу быть». Вместе с бумагами покойной оно оказалось в полиции и попало к адресату только в середине декабря. Прочитав его, он писал Шестеркиной: «Это и жестокое, и прекрасное письмо. Конечно, я плакал, читая его. […] Я должен был все разбить, все уничтожить и все же радостным прийти к ней. Этого я не мог сделать, и в этом я виноват».

В ночь с 24 на 25 ноября Брюсов уехал с курьерским поездом в Петербург и остановился в «Северной гостинице», откуда послал Шестеркиной записку — «почерк, которым написан этот текст, лишь отдаленно напоминает брюсовский»{31}:

Напишите мне

Русская Мысль

Нюстадтская 6

Петербург

Напишите всё

Пишите жестоко

Я хочу жестокости

Простите бред

Я брежу

Напишите всё

Ваш В.

Собравшись с силами, он в тот же день написал ей более связно: «Быть там, видеть, это слишком страшно. Быть дома, видеть тех, кто со мной, — это еще страшнее. Вы поймете, Анечка, что я эти дни не мог быть дома. Мне надо быть одному, мне надо одному пережить свое отчаянье. Ибо это — отчаянье. В ней для меня было все (теперь можно сознаться). Без нее нет ничего. Поступать иначе, чем я поступал в жизни, я не мог: это был мой долг (говорю это и теперь)».

«Кажется, вчера я наделал много глупостей, — писал он жене днем позже. — Послал два очень глупых истерических письма Шестеркиной. […] Не думай также, что я писал их под влиянием морфия. Нет. Все это так на меня повлияло, что я его почти не касаюсь. Вероятно, здесь же и брошу, сразу. Но я очень подавлен случившимся. Полагаю, что ты понимаешь мое состояние. Отчасти ведь и на Тебе лежит ответственность. Не будь Тебя, не было бы и этого. Ты не виновата, никто не станет спорить, но Ты — среди причин, это бесспорно. Пытаюсь успокоиться и овладеть собой. Может быть, удастся. Пока оставь меня одного, мне это так нужно, очень. Во всяком случае, если жить дальше, то совершенно по-другому. Со вчерашнего дня я прежний исчез: будет ли „я“ другой, еще не знаю. Но „Валерий Брюсов“, тот, что был 40 лет, умер».

Недоброжелателей и просто сплетников хватало. «Москве слухи достаешь иностранный паспорт мне что делать», — телеграфировала Иоанна Матвеевна. «Слухи о загранице, о чем Ты мне телеграфируешь, конечно, вздор, — ответил Валерий Яковлевич. — Ни им, ни всяким слухам не верь. Ничего я не сделаю, не посоветовавшись с Тобой. Живу в Петербурге потому 1) что мне необходимо одиночество; 2) чтобы избегнуть всех этих „cлухов“; 3) что мне нестерпимо было бы видеть знакомых и слышать их лицемерные соболезнования или самодовольные укоры. […] Ты мне должна помочь во многом, делая все, чего я делать не могу»{32}. Едва ли не единственные, с кем он виделся, были Мережковские. «Брюсов так вошел, так взглянул, — вспоминала Гиппиус, — такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это настоящий, живой человек. И человек — в последнем отчаянии. […] Был ли Брюсов так виноват, как это ощущал? Нет, конечно. Но он был пронзен своей виной»{33}. «Валерий Яковлевич, милый, Вы нам стали близки, — писала Зинаида Николаевна 14 декабря. — Мы все помним все это время, думаем о вас глубоко и нежно. […] Через страдание видишь человеческие глаза. И уж потом никогда не забываешь».

Двадцать седьмого ноября Львову похоронили на Миусском кладбище (могила не сохранилась); похороны, по просьбе брата покойной, частично оплатил Брюсов. От его имени был возложен венок с надписью: «Вы, безнадежные, умрите без боли: где-то есть нежные просторы воли»{34}. Позже на памятнике выбили строку из Данте «Любовь, которая ведет нас к смерти»{35}. В день ее похорон в Москву из Петербурга приехал Верхарн. Брюсов нашел силы переговорить с ним в столице и объяснить, почему не сможет встретить друга в Первопрестольной. Дела звали домой, не считаясь с душевным состоянием. «С Верхарном не очень тут знают, что делать, особенно в Кружке. […] Я посоветовала тебе уехать, теперь советую вернуться», — торопила Иоанна Матвеевна, которой пришлось встречать гостя на вокзале.

4

Брюсов вернулся в Москву 1 декабря и через две недели уехал в санаторий доктора Михаила Максимовича, специалиста по нервным болезням, в Эдинбурге (ныне Дзинтари) под Ригой. Оттуда он 7 января 1914 года написал Иванову: «Судьба не захотела, чтобы я воспользовался вполне твоей жизнью в Москве. Сначала она не позволила мне видеть тебя так часто, как я того желал бы. Теперь она увела меня на берег полузамерзшего Рижского залива. И верь мне, что то была судьба, а не мое небрежение. Все время я