Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

Хрущев немедленно взъярился, вызвал к трибуне Вознесенского.

Андрей вышел, произнес первую фразу:

– Это высокая трибуна, и я буду говорить правду. Как и мой любимый поэт, мой учитель Владимир Маяковский, я не член Коммунистической партии…

Истошный крик Хрущева прервал его выступление:

– Это не доблесть!.. Это не доблесть, товарищ Вознесенский. Почему вы афишируете, что вы не член партии? А я горжусь тем, что я член партии, и умру членом партии! (Бурные аплодисменты пять минут.)

Хрущев (передразнивая):

– «Я не член партии». Сотрем! Сотрем! Он не член! Бороться так бороться! Мы можем бороться! У нас есть порох! Вы представляете наш народ или вы позорите наш народ?.. Мы никогда не дадим врагам воли. Никогда!!! Никогда!!! (Аплодисменты.) Ишь ты какой, понимаете! «Я не член партии!» Ишь ты какой! Он нам хочет какую-то партию беспартийных создать. Нет, ты – член партии. Только не той партии, в которой я состою. Товарищи, это вопрос борьбы исторической, поэтому здесь, знаете, либерализму нет места, господин Вознесенский… Как сказала Ванда Львовна, это клевета на партию. Нет, довольно! Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки, а морозы. Да, для таких будут самые жестокие морозы! (Продолжительные аплодисменты.) Ишь ты какой Пастернак нашелся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чертовой бабушке!

Позади поэта, тесно сомкнувшись вокруг генсека, сидело все политбюро: Шелепин, Козлов, Семичастный, Молотов и т. д. и т. п. Ошеломленный поэт, не оборачиваясь, пытается что-то ответить, быть может, просто продолжать, но крик стоит непрерывный. «Господин Вознесенский, вон из нашей страны, вон!»

Поэт роняет стакан с водой, все еще пытаясь возразить. Меня всегда поражало, что, в отличие от многих и многих людей, подвергавшихся публичной порке, Андрей не лепетал: «Я не так выразился», «Извините, не подумал», «Я не то хотел сказать» и т. д. и т. п. Его фанатическая вера в собственное слово, его убежденность, что стихи могут все, заставили его твердить только одно: «Дайте мне договорить». Ему казалось, если его выслушают до конца, все полностью изменится. Однако с каждым его новым словом ярость зала только усиливалась.

Когда Андрей сошел с трибуны и медленно, неуверенно пересекал сцену, Хрущев вдруг протянул ему руку и сказал: «Ну ладно, идите работайте».

Что это значило? Очередное проявление его противоречивости?

Потом я не раз задумывалась: что за феномен такой был – Хрущев?

Сталин был очень тихий, не медийный, бесшумный человек. Он мог сказать своим помощникам только: «Присмотритесь к этому человеку», – и все, и того уже пытали, расстреливали.

А Хрущев был весь наружу, он был самым громким из наших генсеков и руководителей. И когда он вдруг стал орать на интеллигенцию, мы не могли понять, почему он делает это, и, наверно, не понимали, что лучше пусть он орет, чем, как Сталин, тихо берет людей на мушку и уничтожает – миллионами. В каждом, на кого Хрущев орал, это осталось.

Андрей тогда был еще совершенно желторотым, с моей точки зрения. Но это был поэт, который стремительно взмыл в небеса литературы, которого называли гением, который уже встречался с семьей Кеннеди, выступал в Париже на главной сцене, это уже был человек, который ощущал себя избранником, кумиром, и вдруг – прилюдный окрик, разнос… Что после этого должно было быть?

Но так же прилюдно Хрущев протянул руку и сказал: «Ну ладно, идите работайте». Потом всех, на кого Хрущев обрушил свой гнев, вытеснили из страны, а Андрея – нет, вот ведь в чем дело.

Андрей никогда не был поэтом от политики. Самая большая его крамола – поэтический бунт против несвободы. Он всегда был один. У меня было очень много друзей, а у него их почти не было. Одно из свойств его как поэта и одно из свойств его поэзии – глубокое одиночество, внутреннее и внешнее. После того кошмара в Кремле он остался один, ему все сочувствовали, но он ни с кем не делился своими переживаниями. Разве что со мной… Но это будет потом.

А тогда Андрей шел по брусчатке Красной площади поздним вечером, в ушах звенел крик правителя, воздетые кулаки, непрекращающийся ор зала, вторившего главному начальнику, и казалось, что жизнь кончена. В темноте от удаляющейся горстки людей отделился всего один человек. Он подошел к Андрею, полуобнял его и сказал: «Не горюй, все обойдется, пойдем лучше ко мне, выпьем». Это был Владимир Солоухин, автор «Владимирских поселков», собиратель икон и в душе монархист, он привел Андрея к себе, напоил, показал свою коллекцию.

Много времени спустя, когда мы уже были вместе, Андрей рассказал эпизод из того времени. В одном из коттеджей Переделкина жила писательница Галина Серебрякова. В 1920–1930-е годы она была замужем за заместителем наркома путей сообщения, затем – за наркомом финансов, как журналист побывала в Китае, Англии, Франции. Все мы знали, что она – мученица большевистского режима, чудом вышла живой из сталинских лагерей, где пробыла 15 лет – два срока, не считая ссылки.

Однажды Серебрякова подошла в столовой к Андрею и пригласила зайти в коттедж, посидеть и поговорить. Когда он пришел, она скинула халат и показала ему шрам на месте груди. Андрей отшатнулся, испугавшись. Серебрякова говорила, что поклоняется его стихам, готова читать их без конца и просила подарить ей первую же книгу, которая у него выйдет. Попрощалась, прослезившись.

На той встрече в Кремле, сквозь пелену, застилавшую глаза во время воплей Хрущева, Андрей различил в первом ряду Галину Серебрякову – с перекошенным лицом, воздев руки, она кричала: «Вон, вон, вон!» И такое бывало.

Выслушав рассказ Юрия Александровича Завадского, я кинулась к телефону, пытаясь разыскать Андрея. Безуспешно. Его мать, Антонина Сергеевна, исключительно хорошо ко мне относившаяся (когда Андрей ей сообщил о своем решении увести меня из семьи и жениться, она была подавлена и произнесла историческую фразу: «Любовь – не татарское иго», она воспринимала его страсть как помешательство, давление сил неправедных), сказала: «Зоечка, он куда-то улетел, думаю, в Прибалтику, очень торопился, обещал позвонить». Я не обмолвилась ни словом о том, что узнала. Позже какой-то идиот, провокатор, специальный человек или просто подонок, позвонил и спросил Антонину Сергеевну: «Это правда, что после крика Хрущева ваш сын застрелился?»

Мать Андрея потеряла сознание.

Я не могла разыскать Андрея, он не звонил, не появлялся в Москве.

Потом позвонил, я сообщила ему, что назначено заседание правления и актива Союза писателей с повесткой дня «Исключение из Союза писателей Евтушенко, Вознесенского, Аксенова». Я говорила ему, что надо приехать в Москву: если его не будет, он будет исключен автоматически, поднятием рук.

Андрей приехал, позвонил: