Дураки - Евгений Будинас

И на совещании у таможенников над ним измывались, как хотели.

— Разве вы не получили наш официальный ответ? — начал издевательства хозяин кабинета, судя по звездам, генерал. — Там, собственно, все изложено.

Тем не менее он не отказал себе в удовольствии изложить еще раз. Потребность в марках не просчитана: надо бы эксперимент, защита от подделки не гарантирована, денег в бюджете на производство нет... Дудинскас все это слово в слово слышал и дома. Договорился хозяин до того, что марка вообще не годится, потому что ее легко переклеить на любой фальшивый документ...

Катин сидел опустив голову, как школьник. На шее выступили красные пятна.

Виктор Евгеньевич не выдержал, вступился. Не дела ради — с делом тут все было понятно, а по привычке всегда ставить каждого на отведенное ему место.

— У вас паспорт с собой? — спросил он у слегка опешившего таможенного генерала. — В нем есть хотя бы одна виза? Покажите! — Дудинскас посмотрел на протянутый ему паспорт. — Попробуйте ее оторвать и переклеить... — Вы держал паузу. — Я вот смотрю, как вы издеваетесь над человеком, а он, между прочим, академик. И не с улицы к вам пришел, а с резолюцией руководителя государства, которого вы почему-то позволяете себе пробрасывать... Поэтому я вас попрошу сейчас нас отпустить, а разговор мы продолжим в другом месте...

Сработало, как и всегда. Тут же последовали извинения, потом объяснения, потом заверения... и даже: «Хотите кофе?» Приободрившийся Катин, почувствовав слабинку, уже снова академик, уже наседая, уговаривал:

— Давайте не ссориться, давайте мы представим вам новые образцы, я сегодня вечером буду встречаться... Сами понимаете с кем... Получается неудобно.

— Кто же против? — таможенный генерал уже успел успокоиться, уже снова овладевал ситуацией, хотя заметно подобрел. — Делайте образцы, будем испытывать, будем смотреть, будем разговаривать...

По дороге к машине, у Ярославского вокзала Катин в нетерпении кинулся к автомату, чтобы позвонить. Пальто распахнуто, яркий шарф, цветной галстук... Кейс от возбуждения он поставил прямо в слякоть.

— Спасибо, все хорошо, — донеслось до Дудинскаса из приоткрытой будки. — Договорились чуть-чуть доработать... С учетом замечаний, чисто технически... Будем готовить опытную партию... Спасибо! Вас так же!

— Вы кому звонили? — не поверил себе Дудинскас. Таких идиотов ведь не бывает. «Спасибо, все хорошо». Неужели его прямо так с самим и соединили? Отчего же он позвонил из автомата? В машине ведь радиотелефон...

И, крепко пожав друг другу руки, они расстались. По мнению Катина, до вечера: «В поезде все обговорим». По мнению Дудинскаса — навсегда.

Пора признать. Эту историю он проиграл.

— За семь лет в человеческом организме меняются все клетки, — сказал Гоша Станков, когда Катин уселся в притормозившее такси.

— Ты это о чем?

— Ровно семь лет. Ровно семь мы с тобой отбарабанили. Я так долго на одном месте ни разу в жизни не работал.

— Ты теперь куда? — спросил Дудинскас.

— Я все-таки человек служивый, партийной закваски, — сказал Гоша Станков. — Я привык — куда пошлют, ну, предложат, по-новому.

— Тогда поехали в ЦДЖ, — тут же предложил Дудинскас, вспомнив былое, вспомнив, как аппетитно шкворчала знаменитая домжуровская поджарка на углях. Десять, двадцать, тысячу лет назад...

Гоша Станков почему-то согласился.

— Можно, наверное, было как-то иначе... — задумчиво сказал Дудинскас уже в машине. — Не сейчас, а с самого начала...

— Не хотелось, — согласился с ним Гоша. — А ты-то теперь что собираешься делать?

Виктор Евгеньевич засмеялся.

1996,1999

осторожно. переход...

[эпилог]

«...На открытом партийном собрании писателей в понедельник я попросил слова, чтобы предложить проект резолюции. Все с теми же требованиями осудить случившееся 30 октября, провести расследование и наказать виновных.

"Писатели Республики считают своим гражданским долгом выразить протест... Требуем положить конец кампании инсинуаций и клеветы на интеллигенцию... Выражая свое возмущение... Считаем необходимым направить телеграмму в Политбюро ЦК КПСС..."

Слова мне не дали.

Подойдя к микрофону, я попросил все же меня выслушать. Мы ведь не на улице — в родной писательской организации. А тем, которые в президиуме, хватит извиваться, как на сковородке. Недолго и позвоночник повредить.

Председательствующий поэт и секретарь Союза писателей Гил Нилов важно восседал. Но тут, оставив важность, коршуном взлетел на трибуну:

— Не хотел бы я, чтобы выступивший тут оратор на собственной шкуре прочувствовал, каково нам на этой сковородке, — стройный и высокоосанистый Нилов вступился за свой позвоночник.

— Я протестую, — поднялся в президиуме пожилой человек с множеством наградных колодок на выходном коричневом пиджаке. — Я пришел на партийное собрание, а его превращают в митинг. Я вступил в партию во время войны...

— Во время войны ты служил в заградотряде. И стрелял только по своим, — раздался с галерки чей-то негромкий, но всеми услышанный голос.

— Присутствие на собрании беспартийных не позволяет нам выработать правильное решение, — засуетился по тревоге вызванный и сидящий рядом с Ниловым первый секретарь горкома партии Галков. — Есть предложение, попросить посторонних удалиться.

Вытурили из "родного дома", еще и обозвав.

Антон Небыль, сивогривый, огромный и сутулый, как белый медведь, поднялся и в наступившей вдруг гробовой тишине большими, неслышными по ковровой дорожке шагами направился к выходу...

Это было уже слишком. Как-то забыли, что он беспартийный, хотя и народный.

— Надо вернуть, — зашумели в зале. Но не громко.

Антон Небыль не слышал. Старый и старой школы человек, он, видимо, считал ниже своего достоинства расслышивать робкие голоса.

— Надо вернуть, — согласился президиум.

Но Небыль уже ушел, не проявив и грана медлительности, недостойной Народного поэта в почтенном возрасте.

Партийное собрание продолжалось три дня. В конце концов приняли текст телеграммы в Москву и с чувством исполненного долга разошлись.

Но ее никто не отправил. Испугались гнева местных начальников? Не захотели прогибаться перед начальниками московскими, жалуясь на своих? А может, как раз и прогнулись перед столичными, не осмелившись потревожить?»[113]

возвращение блудного сына

Виктор Евгеньевич Дудинскас, снова писатель, вернувшийся на стезю, непривычно свободный от пут собственности и исполненный предощущением новых поворотов судьбы, остановился у парадных дверей особняка Дома писателя, куда он был письменно приглашен на заседание правления.

Рядом с дверями красовалась табличка:

УПРАВЛЕНИЕ ХОЗЯЙСТВОМ

Главное Управление Административных Зданий

Строение № 6

Дудинскас пожал плечами и, потянув на себя, открыл дверь с волнением блудного отрока, ступившего на порог отчего дома.

В нетопленом зале заседаний на втором этаже пустынного здания обсуждали проект челобитной Всенародноизбранному. Не гоже, мол, паважаны, так «знішчаць» (коллективно найденное слово) нашу национальную гордость, отдаваясь Первопрестольной.

Обсуждение шло вяло, как и всякое коллективное сочинительство. Маститые неспешно обменивались мнениями, то и дело отхлебывая из стаканов с минералкой, отчего было похоже на воскресный ужин в большой семье, где все друг другу давно надоели. Чувствовалось, что, несмотря на челобитность письма, гнева Всенароднолюбимого письменники заметно побаивались, отчего высказывались осторожно и не горячась.

Наконец, Антон Небыль, Народный поэт, возвышавшийся за столом внушительной глыбой, хотя и заметно порыхлевшей за этот десяток лет, не выдержал:

— Ды колькі можна?[114]

Володя Сокол, бородатый прозаик со свирепым цыганским взглядом, тоже крупный, сразу же, словно дождавшись сигнала, и громыхнул:

— Далей немагчыма![115]

И, не дав никому опомниться, огласил заранее им подготовленный текст, но не письма, а «Заявления». Литераторы Республики протестуют. Сдать нашу государственность, объединившись с Россией, — преступление перед будущим... Хотя сам он, между прочим, историк и пишет о далеком прошлом.

Писатели разом притихли. Опять их куда-то пытаются втянуть. Тихонько и пошло по кругу: кому и зачем нужны эти заявления? Поезд все равно ушел, решения приняты, нас не спросили, и ничем тут не поможешь. Чего впустую подставляться, чего громыхать?