Две дороги - Василий Ардаматский

— Лично мне у нас сейчас не нравится.

— Мне тоже, — так же тихо ответил Заимов.

— Я убежден в этом и потому так смело вышел за рамки протокола, — продолжал Сухоруков. — Я подумал, что если я и вам, как только что вашему министру, начну говорить про то, что осень нынче удивительно теплая, но все ж лучшая пора в Болгарии — весна, вы решите, что я дурак.

Они рассмеялись.

— Вы играете на бильярде? — спросил Сухоруков.

Заимов подавил мгновенную нерешительность и ответил:

— Можно попробовать, — сказал он, прекрасно понимая, что советский полковник хочет с ним поговорить. Он выругал себя за только что пережитую нерешительность, и они прошли в бильярдную.

На зеленом поле стола Сухоруков собрал пирамиду и, взяв кий, сам ее разбил.

— Начинают, я слышал, так, — сказал он. — Ваш удар, Владимир Стоянович.

Заимов начал неловко прилаживаться, подражая Сухорукову — ей-ей, он не знал, как это делается.

— Кажется, кий надо держать вот так... левую руку вот так, — подошел к нему Сухоруков.

Заимов ударил по шару, и он, подпрыгнув, вылетел со стола. Сухоруков расхохотался.

— Первый блин комом.

Никакой бильярдной игры у них, конечно, не получилось, они без всякого смысла гоняли шары и разговаривали.

— Как настроение, Владимир Стоянович?

— Хорошим назвать не имею оснований.

— Оно и понятно, — согласился Сухоруков. Он, не глядя, сделал удар. — Я в гражданскую войну воевал против Деникина. У нас был командир полка, изумительный парень из балтийских матросов. Вояка что надо. Так он, если у него спрашивали про настроение, отвечал: «Если бы я знал, какое сейчас настроение у Деникина, я бы точно знал, какое настроение у меня. А без этого у меня одно настроение — драться».

Заимов прекрасно понял советского полковника, но ничего не ответил.

Сухоруков положил кий на стол.

— Давайте вместе попробуем установить, какое сейчас настроение у Адольфа Гитлера? — продолжал он. — Ну вот, сидит он сейчас, конечно, в мягком кресле и думает... что же он может думать? — Сухоруков сощурил серые веселые глаза и поднял взгляд на потолок. — Да, точно. Он думает: «Скоро я сожру всю Европу». Может он так думать?

— Может, — с улыбкой согласился Заимов. — Но зубов у него пока для этого нет.

— Верно, пока, — согласился Сухоруков. — И он это тоже знает, он же не дурак все-таки. Так. Дальше что он думает? «Где бы мне поскорее раздобыть хорошие зубы?» Вот, к примеру, думает он, крепким зубом могут мне стать Балканы, но есть в этом зубе, в самой его середке, опасное дупло. Болгария.

— Дупло ли? — перебил Заимов.

Сухоруков повернулся к нему.

— Как всякое дупло в зубе, оно сразу не видно, — сказал он. — Но дупло, Владимир Стоянович. Исторически сложившаяся симпатия болгар к русским не может быть затоптана солдатскими сапогами. И она не может не тревожить Гитлера, и она же наша надежда.

Заимов молча слушал. Сказанное полковником казалось ему слишком общим и далеким от того, что сейчас происходило в Болгарии.

— Учебники истории, господин полковник, к сожалению, не являются боевым уставом для армии, — сказал он.

— Напомню: меня зовут Василий Тимофеевич, — улыбнулся Сухоруков. — А от вашего «господин полковник» у меня душу воротит. Так вот... Армейский устав выполнять солдатам, а не министрам, Владимир Стоянович. А у солдата совесть чистая и не продажная. Я слишком хорошо знаю вас, историю вашей семьи и только поэтому позволяю себе так разговаривать, будучи уверен, что я при этом ничем не рискую. Так вот... Мне ваше начальство иногда дает возможность поездить по Болгарии. Как они ни стараются обставить мои поездки протокольным забором, я всякий раз нахожу возможность поговорить с простыми людьми: с крестьянином в поле, с рыбаком в гавани, с дорожным рабочим. И всякий раз я возвращаюсь из поездки в прекрасном настроении. Так что не торопитесь, Владимир Стоянович, делать далеко идущие выводы от общения с людьми, которые так или иначе находятся на поверхности.

— Но от них-то, к сожалению, и зависит все, именно они делают политику, — сказал Заимов.

— Нет, Владимир Стоянович! Они только думают, что делают политику! — весело воскликнул Сухоруков и, взяв кий, энергичным ударом послал шар в зеленое поле, и он защелкал там по другим шарам. — Нашу революцию сделал народ, который цивилизованные господа и за народ не считали, а теперь эти господа глядят на нас, и от страха у них душа замирает. Они уже сообразили, что перед ними теперь его величество советский народ, а не какой-то там недалекий полковник Николай Романов, которым они вертели как хотели. Народ, Владимир Стоянович, вот кто делает историю и вот где всем честным болгарам надо черпать силы. — Сухоруков улыбнулся и добавил: — И хорошее настроение.

Заимов молчал. Думал. Сердцем понимал и принимал сказанное русским полковником, но, что это практически означало для него сегодня, он не представлял себе.

— Что же вы мне предлагаете, Василий Тимофеевич? Бросить все и идти в народ, как некогда ваши народники?

— Во-первых, я вам, Владимир Стоянович, предлагать не могу, не имею на это никакого права. Я могу только поделиться с вами своими мыслями. Думаю, что для каждого честного болгарина необыкновенно важно, определяя свою личную позицию и свои возможности, не забывать о великой силе своего славного народа. Историю делает он, а не... — Сухоруков показал на потолок, отделявший их от зала, где шел прием.

Уже на другой день утром во дворец было доставлено донесение охранки, в котором сообщалось, что генерал Заимов во время приема в советском посольстве под предлогом игры на бильярде уединялся на час и десять минут с советским военным атташе полковником Сухоруковым.

Донесение было вручено брату царя Бориса князю Кириллу, который осуществлял монаршее руководство болгарской разведкой и контрразведкой.

В отличие от невзрачного и совсем не блиставшего умом брата князь Кирилл был статным красавцем и обладал недюжинным живым и острым умом. Он нравился женщинам, и его бесчисленные похождения на этом поприще были темой тайных пересудов в царском окружении. Но только тайных. Князя Кирилла боялись, в его руках была вся секретная служба государства. Не даром он любил шутить, что знает не только все дела министров, но даже их сны. Когда кто-нибудь из сановников внезапно впадал в немилость царя, о нем говорили: «Он увидел не тот сон». Его побаивался и сам царь Борис. И не без основания. В 1944 году, после освобождения Болгарии Советской Армией, князь Кирилл был арестован. Отлично понимая, что его единственный шанс сохранить жизнь — в полной откровенности показаний о своей и не только о своей деятельности, он на вопросы следователя давал обстоятельные ответы и, кроме того, сам, по собственной инициативе, писал подробнейшие показания. И все же, как ни был он многословен, он старательно умолчал о некоторых сторонах своей деятельности. Тем не менее он рассказал немало из того, что раньше для всех было особо оберегаемой тайной. В частности, рассказал он и о своем отношении к брату, царю Борису. Он дал ему довольно беспощадную характеристику и поведал о своих тайных помыслах занять его место на престоле. Оказывается, он досадно промедлил с осуществлением этого до начала второй мировой войны, а затем сделал ставку на то, что Борис окончательно дискредитирует себя своим союзничеством с Гитлером.