Изгнание - Лион Фейхтвангер

Вот он сидит и болтает. Что у нее на душе, об этом он и не догадывается. Не замечает непрерывной цепи мелких унижений и страданий, которые ей приходится сносить. Он говорит. Рассказывает ей о своей беседе с Гансом, уверяет, что немало еще воды утечет, прежде чем Ганс уедет в Москву, Ганс ведь умница, может быть, им еще удастся выбить у него из головы ату дурь. Все подробности своего разговора с мальчиком передает он ей, пересказывает всю эту теоретическую трескотню. Как будто она не знает наизусть весь его политический катехизис, точно так же как и катехизис мальчика. И ведь все, что он рисует себе, — сплошная иллюзия. В ее памяти снова оживает неприятная сцена, когда Ганс пытался откупиться от нее деньгами. Настолько далек уже от них мальчик, а Зепп думает, что сможет отговорить его от поездки в Москву, в сотый раз пережевывая свою демократическую жвачку.

Нет, ничего не поделаешь: узы, соединявшие ее с мужем и сыном, окончательно порвались. После того неприятного разговора Анна ни в чем не может упрекнуть Ганса, напротив, он, по-видимому, сожалеет, что огорчил ее; когда он видит ее, он старается быть особенно почтительным и милым. Но он избегает оставаться с ней наедине, и задушевных бесед между ними больше не бывает. Горько и смешно наблюдать, как он уклоняется от встречи наедине, старается не мыть с ней посуду или торопится кончить, пока она еще убирает со стола, лишь бы избегнуть той интимности, которая создается, когда работаешь вместе. Она припоминает, когда же это она в последний раз обменялась с Гансом словами любви и доверия. Это было за три дня до того разговора о деньгах, она провела рукой по его волосам, а он покраснел и улыбнулся, они почувствовали себя близкими друг другу. Не в последний ли раз они ощутили эту близость?

Она еще не стара, и все же ей часто кажется, что то или иное ее переживание в последний раз. Когда она погладила Ганса по голове, между ними, вероятно, в последний раз возникло чувство близости. Когда она устроила маленький, не очень удачный банкет в честь передачи «Персов», она, возможно, в последний раз собрала у себя гостей. Когда Зепп будет в последний раз спать с ней? Когда-нибудь это будет в последний раз, поется в одной глупой и неприличной песенке. Хотя слова Зеппа, да и все в нем сейчас раздражает ее, все же нельзя не сознаться, что сегодня он явно проявляет желание раскрыть перед ней душу; за три месяца он не сказал ей столько раз «старушка», сколько за сегодняшний вечер, — не в последний ли раз они так близки друг другу?

Что за нелепая сентиментальность. А все оттого, что она нездорова. Она не даст себе размякнуть. Она собирается с силами и снова становится решительной Анной.

То, что Зепп сегодня доступнее обычного, — это счастливый случай, надо им воспользоваться. Уже несколько дней, как она собирается предостеречь Зеппа. В «Парижских новостях» какие-то нехорошие дела. Перейро ей намекал, что там готовятся перемены, что этот Гингольд подозрительный субъект и не мешает быть начеку. Необходимо обратить на это внимание Зеппа, а сегодня он как раз в подходящем настроении.

И она начинает говорить, а Зепп слушает, хорошо настроенный, внимательный, сговорчивый. Но к предостережениям он относится, как взрослый к лепету ребенка. Как это похоже на Анну, говорит он, что она так поддается панике. Везде ей чудится подвох, всегда она пророчит беду. Ему-то уж этот самый Гингольд безусловно противен, и что они друг друга не выносят — это тоже верно. Но отсюда до страшных сказок Перейро еще далеко. Утверждать, что Гингольд собирается изменить политическое направление газеты, — значит, молоть вздор, создавать себе призраки.

Анне, по существу, нечего возразить. Но у Перейро хороший нюх. На его чутье можно положиться, она настаивает на своем предостережении. Возможно, что тут примешивается и некоторая доля эгоизма. Если Зепп оставит работу в редакции «ПН», ей легче будет, когда понадобится, уговорить его поехать в Лондон. Во всяком случае, если он уйдет из «ПН», он сможет снова посвящать больше времени музыке, которая всегда так связывала их. Она поэтому была бы рада, если бы он устранился, прежде чем его устранят, и она повторяет свое предостережение. К сожалению, она не вполне владеет собой, она говорит недостаточно спокойно и убедительно. Зепп догадывается о ее скрытых мыслях и постепенно сам впадает в недовольный и запальчивый тон. Разговор, начатый с такими добрыми намерениями, ни к чему не приводит.

И все-таки предостережение Анны встревожило Зеппа. Он рассказал Эрне Редлих, какие слухи ходят о Гингольде. Эрна отнеслась к этим слухам не так легко, как он думал. Явного доказательства бесчестных замыслов Гингольда, конечно, нет. Но верно то, что он все энергичнее вмешивается в редакционные дела и все больше придирается к редакторам; ведь Гингольд умеет считать; газета расходится хорошо, тираж увеличивается, отдел объявлений все разрастается, значит, состав редакции вполне отвечает требованиям читателей. Откуда же вечное брюзжание Гингольда? Какие темные намерения за этим кроются?

Зепп размышлял. Урезанный аппарат «ПН» требует от каждого редактора отдела, чтобы он всего себя отдавал работе; к тому же редакторы обременены личными заботами. Издателю следовало бы их щадить, поощрять, ободрять. Вместо этого Гингольд изводит их раздражающими, нелепыми придирками. Несмотря на то что финансовое положение газеты явно улучшилось, Он и не думает повысить оклады, как не раз обещал. Опытный коммерсант, он не может не знать, что его вечные жалобы, его скаредность приводят к противоположному результату. Эрна Редлих права: почему, с какой целью он придирается к редакторам?

Зепп с обычной откровенностью поделился своими сомнениями с Гейльбруном. Гейльбрун, конечно, тоже заметил, что в последнее время Гингольд больше обычного старается влиять на работу редакции. Он, Гейльбрун, полагает, что за Гингольдом стоит крупный концерн, который хочет использовать газету для пропаганды определенных политических и экономических интересов. В таких случаях небольшие газеты часто представляют много преимуществ. Гингольд по характеру придира, и с этим приходится мириться. Но смешно предполагать, что он собирается изменить политическое направление «ПН». Тот, кто распространяет подобные слухи, очевидно, заразился общим эмигрантским психозом и видит за каждым безобидным словом козни нацистов.

— Я, Франц Гейльбрун, — заявил он успокоительным и авторитетным тоном, — ни в коем случае не потерплю ни малейшего вмешательства Гингольда в мою политику. Выкиньте из головы эти пустяки, дорогой Зепп, — прибавил он величественно. — Можете быть уверены: я скорее уйду сам, чем позволю удалить вас.

Анна в последнее время все теснее сближалась с Гертрудой Зимель. Перед окружающими обе женщины старались сохранить бодрый, веселый вид светских дам. Наедине они себя не насиловали и уже не скрывали друг от друга борьбы, которой были наполнены их безотрадные будни. Они возмущались, жаловались на свою судьбу, а иногда утешали друг друга.

У Гертруды Зимель не было определенной профессии, но день ее был загружен множеством мелких дел. Доходы Зимелей все сокращались, однако они по-прежнему вели дом на широкую ногу и принимали у себя многочисленное общество. Это утомляло. Надо было сохранять уверенный вид, когда уверенности не было; не сегодня-завтра их шаткая материальная основа могла рухнуть. Вечера у Зимелей были приятны, там можно было встретить людей с образованием и вкусом. Немного музицировали, болтали, позволяли себе роскошь рассматривать мир не с эгоцентрической точки зрения катящегося вниз эмигранта, а с должной высоты.

Анна была по природе общительна, она хорошо чувствовала себя в этом кругу и часто проводила вечера у Зимелей. Иногда ей было неприятно, что сама она не может собирать у себя друзей, как бывало в Германии. Но она знала, каких усилий стоило Гертруде Зимель поддерживать этот светский образ жизни, и порой почти с удовлетворением угадывала в доме Зимелей ту же боязнь, от которой у нее так часто сжималось сердце в эти месяцы: «Не в последний ли раз?»

Если Гертруде удавалось рано освободиться, она заходила за Анной к Вольгемуту. Иногда к ним присоединялась Элли Френкель, и они вместе проделывали часть пути. В эти летние месяцы Элли Френкель день ото дня хорошела; она легкомысленно порхала, щеголяя изящными платьицами. У нее теперь был новый друг. Но она не дала отставки и своему несимпатичному доктору Вендтгейму, она обеспечила себе тыл. Да и с Вольгемутом по-прежнему кокетничала; его она заставляла томиться ожиданием, и он становился все нервнее, а каламбуры его — все более злыми. Элли относилась к своей работе небрежнее, чем прежде, и за ее упущения обычно расплачивалась Анна. Она мирилась с этим. Но иногда досадовала, что сама накликала на себя неприятности, а о Лондоне ей страшно было и подумать. Элли повезло; все вокруг катились под гору, и только ее вынесло наверх.