Изгнание - Лион Фейхтвангер

18. Слоны в тумане

Уже полчаса длился разговор Зеппа Траутвейна с Эрикой Берман. Оба без конца твердили одно и то же, только все в новых выражениях; Зепп осторожно старался втолковать посетительнице, что ее рукопись не подходит для «Парижских новостей», а она вновь я вновь говорила о том, сколько труда затрачено на ату вещь, и ссылалась на лиц, уверявших ее, что роман хорош. Последняя ее надежда на «ПН», и если Зепп Траутвейн откажется принять роман, то ей только и остается, что покончить с собой.

Роман был серой ремесленной работой, ни то ни се, тут не могло быть двух мнений; в прежние времена в Германии нашлась бы, без сомнения, газета, которая напечатала бы его, а затем и издатель, который выпустил бы его отдельной книгой: спрос на такую литературу был велик. Но теперь, когда круг читателей так ограничен, а материал притекает в огромном количестве, не следует печатать такие посредственные вещи. Наконец — тут Гейльбрун прав, — «ПН» не богадельня. Зепп про себя выругался. Подло было со стороны Бергера навязать ему на шею эту Эрику Берман.

Наконец она поднялась, лицо ее казалось угасшим. Облегченно вздыхая и все же с тяжелым чувством смотрел Зепп, как она шла, ссутулившись, к дверям. Хотя у него уже выработалась своего рода привычка, но ему всегда было больно, когда приходилось отказывать такому вот бедному существу. Зепп взялся за работу. Но серое, усталое лицо Эрики Берман не выходило у него из головы. Он знал ее давно, со времен Берлина, это была приятная женщина, она понимала искусство, Зепп любил поболтать с ней. В Германии ей никогда и в голову не пришло бы писать романы и навязывать их, как скисшее молоко.

Вдруг у него мелькнула мысль, что в последнее время он часто видел у кого-то еще такое же лицо, какое сегодня было у Эрики Берман, и он с испугом понял, что это лицо Анны. Да, вот такое же выражение усталости и безнадежности порой искажало ее черты, так же вяло опускались ее плечи, когда она после трудового, отягченного мелочными заботами дня выходила на кухню мыть посуду.

Он снова взялся за статью. Но сосредоточиться не мог, его обдавало жаром при мысли о том, как грубо он в последнее время пренебрегал Анной. Нелегко ей с ним. На нее ложатся тысячи мелких, докучливых дел, а он вместо благодарности за то, что она освобождает его от повседневного дерьма, ворчит и брюзжит, как будто она ответственна за все невзгоды, выпавшие на их долю в изгнании.

Бесцельно раздумывать об этом. Теперь он, черт побери, возьмется наконец за статью о праве убежища — она еще совершенно беззуба — и придаст ей настоящий блеск. Но работа никак не спорится. Жалобный голос Эрики Берман звучит у него в ушах; ему кажется, что она все еще здесь, в комнате. Нет, это вовсе не Эрика Берман, это опять Анна. Как она гордилась им и его речью на митинге, как она гордилась «Персами», она все еще влюблена в него, еще и сейчас, после долгих лет совместной жизни, несмотря на то что он уже не молод; опустился, слинял. Мысль эта, когда он додумывает ее до конца, согревает его сердце. Вдруг встают тысячи давно уже забытых картин их общего прошлого. Он видит Анну, стоящую у рояля, сосредоточенную, погруженную в раздумье, после того как он сыграл ей «Тридцать седьмую оду Горация», и каждое ее слово, каждая интонация все еще звучат у него в ушах; осторожно, чтобы не обидеть его, она делает несколько замечаний; но он оскорблен, глубоко оскорблен, ведь он еще весь горит. Nunc est bibendum{94}. Как это окрыляюще звучало, как это хорошо удалось ему уловить и еще усилить, а она тут со своими сомнениями. Лишь впоследствии он понял, до чего верны были ее замечания. Было в самом деле ошибкой взять латинский текст, и Анна это правильно почувствовала. Да и сотни раз она проявляла тонкое чутье, а он, упрямый мюнхенец, тем сильнее артачился. Нелегко бывало переубедить его, и частенько ей приходилось спорить с ним до хрипоты.

Он весь ушел в видения прошлого. Он уже и не пытается заставить себя работать. Это было во времена инфляции, в 1922, 1923 годах. Дела их тогда шли из рук вон плохо. Зепп был переутомлен и подавлен; хорошо, что Пойнтнеры на полгода взяли к себе маленького Ганса; он и Анна тогда жестоко голодали. Летом Анна предложила по-настоящему воспользоваться каникулами, хотя денег у них и не было; они исходили пешком Богемский лес. Зепп вспоминает утро, когда они проснулись, переночевав на открытом воздухе; они лежали в траве, окоченев от холода, но потом поднялось солнце, и на животе у Анны плясали узорчатые тени ветвей.

Нет, Анна молодец, а он в последнее время вел себя не так, как следует, он очень виноват перед ней.

Нужно много времени и терпения, чтобы с ним столковаться. Анна доказала, что терпение у нее есть. А если времени у нее нет — теперь его нет, — то это не ее вина. У Вольгемута она работает не забавы ради. Вдруг ему становится ясно, что происходит между ним и Анной. Он начинает понимать, что он всегда требовал больше, чем давал, и Анна всегда, не скупясь, отдавала все, что у нее было. Если теперь их отношения складываются не так, как следовало бы, то это потому, что Анна уже не может отдавать столько же, сколько прежде, — во всем виновато изгнание. Анна пострадала от изгнания больше, чем он, у нее изгнание отняло больше, чем у него.

Нехорошо, что он замыкается в себе и не хочет видеть того, что есть. И в истории с передачей «Персов» он нехорошо вел себя. Это был несомненный успех, и подло с его стороны не признавать этого. К тому же, честно говоря, успех встряхнул его, а то, что Анна велела обить старое кресло и купить ему новые туфли, — разве это преступление? Ведь она это сделала не по злой воле, и, если бы кто-нибудь третий судил их, он скорее назвал бы злым или чудаком его, Зеппа, с его приверженностью к старым туфлям, к старому креслу, к покою. Она, во всяком случае, хотела доставить ему удовольствие. «Старушка, — думает он с нежностью, — старушка», — и дает себе слово доказать ей, что на самом деле ничто не изменилось, что все осталось по-прежнему. Ведь ее легко задобрить: достаточно сказать ей несколько ласковых слов, и она готова идти на мировую.

Он бросает работу раньше обычного и, полный бурного раскаяния, отправляется в «Аранхуэс». Он рассчитывает быть дома до ее прихода и заранее радуется, рисуя себе, как шумно и ласково он встретит удивленную Анну. Но она уже дома, собирается лечь в постель. Не то чтобы она разболелась, но ей не по себе, у нее обычное женское недомогание. Не надо было идти сегодня к Вольгемуту, не надо было работать, но она знала, что там много дел, а на Элли Френкель положиться нельзя. И она все-таки пошла, но вскоре почувствовала, что ноги не держат ее, пришлось отправиться домой. Впрочем, прежде чем лечь в постель, она приготовила для Зеппа холодный ужин. Он найдет еду в кухне.

Зепп беспомощно выражает ей сочувствие. Жаль, что он не выбрал лучшей минуты для примирения с ней.

Она лежит, у нее сильные боли. В последнее время она плохо переносит это недомогание. В Германии она обычно щадила себя в первый день, а здесь и подавно следовало бы это делать. Бесконечная суета у Вольгемута, утомительная беготня — все это хоть кого собьет с ног. Женщина быстро стареет, если не бережет себя в эти дни, а для Анны по многим причинам важно было бы не слишком скоро состариться. Но не всегда позволяешь себе действовать благоразумно и дальновидно. Действуешь так, как требует минута. Она стала малодушной. Она заметила, что доктор Вольгемут ведет оживленную переписку с Лондоном, она хочет сделаться для него необходимой, она не желает потерять шанс на переезд в Лондон. Ах, от прежней, уверенной в себе, жизнерадостной Анны не осталось и следа. Зепп совершенно прав, что ищет общества молодой, свежей Эрны Редлих. Глупо со стороны Анны воображать, что она роняет свое достоинство, видя соперницу в Эрне Редлих. Эрна — больше чем соперница: она давно уже вытеснила ее, Анну.

Сегодня, надо сказать, Зепп особенно старается быть нежным и внимательным. Он не только силится найти для нее слова утешения и сочувствия, он даже надел новые туфли и новый халат. Но его неловкое сочувствие скорее злит, чем утешает ее. Он уже переоделся на ночь, под халатом у него пижама. Ну и вид же у него. Одна штанина, как всегда, завернулась, видна волосатая нога. Он невозможно неряшлив, и эта неряшливость компрометирует ее, ведь винят ее, она, дескать, плохо за ним смотрит.

Вот он сидит и болтает. Что у нее на душе, об этом он и не догадывается. Не замечает непрерывной цепи мелких унижений и страданий, которые ей приходится сносить. Он говорит. Рассказывает ей о своей беседе с Гансом, уверяет, что немало еще воды утечет, прежде чем Ганс уедет в Москву, Ганс ведь умница, может быть, им еще удастся выбить у него из головы ату дурь. Все подробности своего разговора с мальчиком передает он ей, пересказывает всю эту теоретическую трескотню. Как будто она не знает наизусть весь его политический катехизис, точно так же как и катехизис мальчика. И ведь все, что он рисует себе, — сплошная иллюзия. В ее памяти снова оживает неприятная сцена, когда Ганс пытался откупиться от нее деньгами. Настолько далек уже от них мальчик, а Зепп думает, что сможет отговорить его от поездки в Москву, в сотый раз пережевывая свою демократическую жвачку.