Телефонная книжка - Евгений Шварц

И напечатала статью «Прав ли молодой писатель Ивановский?» И Мария Владимировна, соблюдая все то же размеренное спокойствие в движениях и глядя все так же ласково и сдержанно, явно была все же смущена статьей и обеспокоена. «А как сын?» — спросил я. — «А он занимается фехтованием, увлекается этим делом. Белый костюм особый завел. Прыгает, машет шпагой». Я в те дни испытывал как бы обновление, освежение внимания. Словно окна открылись. И больше всего трогало меня многообразие жизни. Богатство. И рассказ Марии Владимировны о сыне тронул меня именно этими признаками. Когда кончился четырехмесячный срок, провела меня Мария Владимировна заботливо через ВТЭК и попрощалась все с той же благожелательной сдержанностью. Может быть, соседи по квартире или товарищи по службе иначе понимают Марию Владимировну. Но я знаю ее верней. Из квартиры в квартиру, не спеша и не останавливаясь, чтобы всех обойти в срок, всем помочь. Ну, как ее не благословить. Пусть злословят соседи. Мы тоже думаем, что понимаем соседей. А правда вовсе и не тут. Вот и кончился листок на букву «М».

Н

Перехожу к Наппельбаум Иде Моисеевне. [0] В 21 году, недовольный театром[1], товарищами, той колеей жизненной, в которую меня затянуло, а вместе с тем бессмысленно веселый и верующий, что все обойдется, был я приглашен со всеми нашими актерами в «Звучащую раковину». Тогда родились легко, как мыльные пузыри* не только театры, но и поэтические студии. И «Звучащая раковина» была таковой. Молодые поэты — ученики и поэты постарше — гости собирались в доме 72 на Невском.

В фотографии Наппельбаума[2]. Сам хозяин дома — недавно праздновалось в Москве его восьмидесятилетие — тогда едва тронутый сединой, бородатый, с лицом библейским и вместе наивным, добродушный и приветливый, приветствовал гостей. Жена его, замученная собственной толщиной, бледная и озабоченная, угощала их бутербродами. И тут же присутствовали три сестры: Ида, Фрида[3] и Оля[4]. И брат, еще подросток. Ида и Фрида тоже писали стихи. Ко времени нашего приезда руководителя в студии не было. «Звучащая раковина» существовала сама собой. Вся просторная комната — налево от входа к квартиру — была до отказа набита людьми. Мало кому хватило стульев, большинство сидело или полулежало на ковре. Чай и бутерброды стояли на маленьком столике у печки. Брали их понемногу. Голодные времена едва — едва начали сменяться нэпом. Всем собравшимся хотелось есть, но мы собрались для стихов. И они читались по очереди, по кругу, в большом количестве. В невозможно большом. От этого, от установившегося запаса тогдашних поэтических слов, от ровного качества стихотворной техники, от вкуса слишком приличного — все стихи сливались в одно. Способствовала этому и единая манера чтения — все пели. Нараспев произносила стихи свои и Ида… «Фамира… (забыл без чего) и Кифаред без лютни». Читалось все это нараспев, лицо принимало отсутствующее выражение. Новых стихов у Иды, видимо, не было, — она все повторяла одно. Но кроме первой строчки, и то приблизительно, я ничего не запомнил. Бывал там единственный прозаик Доливо — Добровольский[5], пожилой человек с вытянутым правильным лицом, в берете. Бывший моряк. Его рассказы отличались той же техникой и вкусом. Начинались примерно одинаково: «Мы шли на кэлик — п-п — перс». И он слегка тянул слова, и наши актеры быстро научились его изображать.

В те дни Ида со своим низким лбом и вьющимися волосами походила на барашка, которому, в сущности, нет дела ни до Кифареда, ни до лютни. Фрида представлялась мне куда более отравленной со своим робким и человеческим выражением и глазами, ничего иной раз не замечающими. Словно ушла она в воспоминания. Или мучают ее угрызения совести. Но и Фрида, так же, как Ида, отошла от литературной отравы, с меньшей, вероятно, чем сестра, легкостью, но отказалась. «Звучащая раковина» выпустила альманах того же названия, где изображен был некий юноша, похожий на принца, с мечтательным выражением лица, прижимающий к уху раковину. На обложке он был изображен. Что там было напечатано, слилось в воспоминаниях с содержимым альманахов Дома искусств и многих других. Вскоре за этим, словно совершив, что могла, «Звучащая раковина» исчезла с лица земли. Ида и Фрида стали помогать отцу. Фотография Наппельбаумов снимала не просто, а художественно. Снимки и цвет имели необычный, а с уклоном в красновато — коричневое. Контуры несколько терялись, как бы в дыму, подчеркивалась самая характерная часть лица, все остальное расплывалось. Дрейден, написавший шуточную биографию Коли Чуковского, утверждал, что он: «женится на Оле Наппельбаум. На семейных портретах — демоничен». Затем фотография перебралась в Москву.

Итак, с течением времени «Звучащая раковина» умолкла, а фотография Наппельбаума перебралась в Москву. Ида вышла замуж за Фромана[6], поэта маленького роста, мягкого в — обращении, общественника, частью искреннего, частью, возможно, из чувства неполноценности. Вспоминаю о нем с грустью — он умер в сороковом году. Он всегда казался больным, желтым. Болела печень. Когда получили они квартиру на Троицкой в 34 году, нам дали две их комнаты.

Итак, фотография уехала в Москву, Ида вышла замуж, а Фрида со своим человечным, а вместе отсутствующим выражением лица исчезла из Ленинграда. Не знаю, как Фрида, но Ида начисто бросила писать, словно и не занималась этим делом никогда в жизни. Но от литературы не отошла. Напротив. Она со страстью жила всеми мелочами сегодняшнего дня ленинградских литературных кругов. Даже, точнее, литераторов и их жен. Она знала все, а когда не знала, строила предположения и, болтая, не делала различий между существующим и предполагаемым. Все с тем же ясным выражением, низким лбом, туповатым носиком, барашек- барашком, радостно и деятельно процветала и суетилась она в окололитературном воздухе. Я однажды был у них, не предчувствуя, что в этой комнате предстоит мне прожить целый период моей жизни. Два года. Тогда время не летело еще с такой быстротой, словно под откос, и два года вспоминаются, как целая жизнь. Комната выходила окном с цельными стеклами на Литейный проспект. Имела она у Фромана достойный, а вместе с тем (это от Иды) как бы кокетливый характер. Кокетливо — литературный. Переплеты маленьких стихотворных сборников пестрые, матерчатые. Скрывающееся в коричнево — красном мраке лицо Блока на фотографии наппельбаумовской работы. И достойная, нет — вне всей комнаты — гипсовая маска Пушкина. Я увидел ее, точнее, рассмотрел ее впервые — и ужаснулся впадине на месте зрачка за опущенными веками. В 34 году Фроманы, как я уже рассказал вчера, переехали в отдельную квартиру на Троицкой. Это был дом новой стройки, без кухонь, предполагалось, что питание будет общественным, для чего создали внизу пищеблок для всех жильцов. Кто‑то прозвал дом этот «Слеза социализма». И прозвище до того привилось, что употреблялось на деловых собраниях даже в высоких собраниях. «Освободившуюся в «Слезе» квартиру можно предоставить…»