Телефонная книжка - Евгений Шварц

Кое‑кто уже выпивши. В коридоре иные сидят в очереди к Марии Васильевне, или просто ждут, чтобы перехватить взаймы у счастливцев или совратить склонного к соблазнам: повести в забегаловку. Чаще всего в ближайший подвальчик «Русское шампанское», недалеко от угла Садовой и Невского. И вот, наконец, приходит твоя очередь. Столик Марии Васильевны расположен непосредственно за дверью, перпендикулярно к стене. Позади нее — ящики с личными нашими счетами. Там записано все: сколько денег пришло и сколько мы получили по сей день. На обороте расходного ордера Мария Васильевна пишет один столбец: сколько причитается. Подсчет производится почему‑то каждый раз за все время. С начала года. Затем возле вырастает второй столбец. Сколько получено. Глядя на все это, испытываешь чувство, как на скачках или боксе. Который столбец победит? Дважды проверяет Мария Васильевна итог и, наконец, на самом уже ордере пишет причитающуюся тебе сумму. На лицевой его стороне. А иной раз сообщает, что ничего тебе не причитается. В первом случае идешь ты к бухгалтерии. Ты чуть возбужден, как и весь жужжащий разговорами коридор. В получении денег, особенно тут, в управлении, когда не можешь ты угадать заранее, сколько ты получишь, есть нечто по- охотничьи праздничное. Охотники до займов в преувеличенно юмористической речи, отведя в угол, снимают с тебя некоторую сумму. Впрочем, случается это позже, когда ты уже выходишь от кассирши. А до этого со своим ордером идешь ты к Семенову. Он сидит в комнате, разделенной деревянной перегородкой. В первом отделении — небогатый диванчик, круглый столик, креслице. Тут ожидают очереди. За перегородкой большой простой письменный стол и пишущая машинка, тут принимает Семенов. Напротив — за маленьким — его заместитель.

Виноватого и правого встречает Семенов недобрым взглядом. В лице что‑то птичье из‑за горбатого носа. Только птичка эта справится с любой лисой и змеей, а при случае, если найдет такой стих — и с добрым молодцем. Улыбается Семенов все больше саркастически. Если разговорится, то все больше обличает и разоблачает свирепо, но негромко, чтобы не посвящать в дела ВУОАПа ожидающих очереди. Он едва ли не единственный знаток авторского права в союзе и много раз доказывал это на деле, отстаивая наши интересы. Но характер трудный и деспотический, что в сущности — дело второстепенное. А при борьбе за строгое соблюдение закона об авторском праве — полезное для обеих сторон. Он взглядывает, если не в духе, на оборотную сторону расходного ордера, словно желая проверить вычисления Марии Васильевны, а если в духе, то просто визирует бумагу, и ты двигаешься медленно через переполненный гудящий коридор. Дверь в бухгалтерию распахивается. На пороге появляется бледная широколицая Мария Васильевна, суровая и беспощадная, как собственная ее судьба. И провозглашает: «Кто следующий?»

«Мастерская Литфонда». Помещалась она до августа на Загородном у Пяти углов, а теперь вместе с нами перебралась в новый наш дом. Пишу — и слышу, как стучит у них дверь в первом этаже. Если у меня бессонница, то я слышу часов в шесть, как с грохотом снимают запоры и отодвигают что‑то тяжелое, может быть, решетку, замыкающую вход в ателье. «Ателье» — вот как называется наша мастерская. Так и на двери написано. И новое и прежнее помещения до крайности похожи друг на друга. Новое больше, видно налево от двери из прихожей просторное помещение, где работают мастера. Направо — неестественной высоты зал ожидания. В следующей комнате — длинной и узкой — работают за длинным столом закройщики. Все ново, все высоко, стены, правда, кое — где уже в пятнах, паркет затоптан. Седой директор, стройный, важный, глубоко сосредоточенный. Дела! Он работает у нас давно, славится своей энергией, но вся она у него в скрытом состоянии. Однако, первый телефон в доме поставлен был в ателье. Причем, казалось, он и движения не сделал лишнего. Не уступил ни единого метра из нового своего помещения. Для лифтера. Хоть места у него теперь больше, чем нужно. И он все стоит в приемной комнате, и выражение лица у него, несмотря на полную неподвижность, словно у гонщика на вираже.

Итак, директор там стоит с выражением мотоциклетного гонщика на вираже, но такого гонщика, которому приходится тщательно скрывать и то, что он гонщик, и мотоциклет, и вираж. Оба закройщика похожи друг на друга, как близнецы. Точно выбирали их нарочно. Оба лысы, оба маленькие, оба плотные. Только мужской закройщик, Александр Федорович, как будто аккуратнее оформлен. Журналы на столах, запах утюгов, особый портновский дух делают оба помещения подобными друг другу. Во время примерки испытываю я два неприятных чувства. Одно — сразу. Когда вижу себя в непривычном ракурсе в трехстворчатом зеркале. Я представлял себя другим. Моложе. Второе неприятное ощущение — это с детства оставшееся отвращение к примеркам. Я начинаю задыхаться, почти задыхаться, когда на мне, примеряя, что‑то закрепляют булавками, помечают мелом — мне с самых ранних лет от чувства несвободы, от вынужденной неподвижности делается душно. Ну, вот и все о мастерской.

Метальников Владимир Дмитриевич [0] держится с достоинством, и не только не скрывает, но всячески подчеркивает, что он человек хорошего воспитания. Но эта самая подчеркнутость простоты и напряженность непринужденности раздражают иной раз, как естественный тон МХАТовских последышей. Мешают и его оттопыренные уши. И узость плеч и всей фигурки. Роста он хорошего, но держится очень уж прямо, до откинутости назад, и все на него раздражаются и не считаются с его достойным видом. Он хорошо владеет английским языком, до войны переводил Пристли. «Опасный поворот» шел в Комедии в его переводе. После войны дела его что‑то не ладятся. То он работает где‑то в библиотеке, то завлитом в Большом драматическом. И почему‑то не задерживается на своих должностях. В Комарове отдыхал он в доме отдыха ВТО. И предложил как‑то пойти с ним погулять. Я согласился, но нехотя, подчиняясь все тому же неопределенному неприязненному чувству, которое сидит в тебе тем более прочно, чем менее объяснимо. Но прогулка оказалась неожиданно памятной. Мы шли по Первой Дачной к лесу, через него — к верхнему шоссе и через шоссе к долине Сестры — реки, где финская природа леса вдруг без перехода превращается в средне — русскую. Хвойный лес теряется в лиственном, цветет черемуха. Узкая речка в кустах. И всю дорогу Метальников рассказывал. И при этом — отлично. Сначала, правда, поносил он Щепкину- Куперник[1], еще живую в те дни, за наглость, ловкость, богатство и безнравственность. Однако вскоре перешел разговор на семейство Алексеевых, на братьев и сестер Станиславского, на историю семьи Морозовых[2]. Станиславский представился с неожиданной стороны. По словам Метальникова, миллионное дело, которое отец вел один, братьям оказалось не по плечу.